* * *

Поездка напомнила и о жестокости государства. Галактиона Табидзе, пожилого грузинского поэта, двоюродного брата убитого Тициана Табидзе, власти вынудили[744]написать письмо в газету с осуждением Пастернака. Его психическое здоровье было подорвано. Последнее требование стало для Табидзе невыносимым. Он выбросился из окна больничной палаты.

14 марта, вскоре после возвращения в Россию, Пастернака вызвали в Москву на встречу с генеральным прокурором Советского Союза Романом Руденко, который выступал главным обвинителем от Советского Союза на Нюрнбергском процессе. После выхода стихотворения «Нобелевская премия» Руденко рекомендовал лишить Пастернака советского гражданства и депортировать, но Президиум Верховного Совета СССР, обладавший такими полномочиями, не одобрил крайней меры. Однако Руденко уполномочен был допросить писателя. Он обвинил Пастернака в «двурушничестве» из-за того, что тот передал свое стихотворение Брауну. Он угрожал Пастернаку обвинением в государственной измене. Пастернак ответил, что проявил «роковую неосторожность»[745], но уверял, что не рассчитывал на то, что стихотворение будет опубликовано, — если верить протоколу допроса, скрепленному подписью Пастернака. «Я осуждаю эти свои действия и отчетливо понимаю, что они влекут за собой мою ответственность по закону как советского гражданина», — признавал Пастернак в протоколе. Руденко написал, что на допросе Пастернак «вел себя трусливо».

Однако Ивинской сам Пастернак рассказывал обо всем несколько по-другому. «Ты знаешь, что я разговаривал с человеком без шеи? — спросил он после того, как Руденко попросил его подписать заявление, что он не будет встречаться с иностранцами, но он отказался. — Окружите меня и не пропускайте иностранцев, если хотите, — ответил Пастернак, — но все, что я могу подтвердить, — то, что я прочел ваше послание. Никаких обещаний давать не могу». Руденко никаких дальнейших действий не предпринял. Видимо, представителям власти не хотелось раздувать скандал вокруг Пастернака откровенными преследованиями. Исайя Берлин считал, что Пастернак похож «на Толстого в 1903 году[746], когда все распространители его учения были наказаны государством, но сам старик оказался слишком знаменитым… чтобы его преследовала полиция».

Вернувшись домой, Пастернак тем не менее повесил на парадной и боковой дверях в Переделкине таблички на английском, французском и немецком языках: «Пастернак не принимает[747], ему запрещено принимать иностранцев». Зинаида также продолжала настаивать, чтобы он не принимал иностранцев. «Нужно прекратить принимать эту шваль[748], — говорила она, — и впредь они перешагнут порог дома только через мой труп».

После того как таблички разобрали на сувениры, повесили другие: «Журналисты и прочие, пожалуйста, уходите[749]. Я занят». Когда на Пасху Пастернака навестила журналистка Патриша Блейк, Пастернак беседовал с ней, стоя на верхней ступеньке крыльца; он не пригласил ее в дом.

«Пожалуйста, простите меня за ужасную грубость, — сказал он и объяснил, что у него серьезные неприятности и ему запрещено принимать иностранцев. Хотя Блейк нашла его «поразительно молодым» для шестидесятидевятилетнего человека, ее потрясла огромная усталость у него на лице, в его осанке. Когда она покинула дачу, за ней к станции следовали «люди в штатском». К шведскому профессору Нильсу Оке Нильссону еще на станции подошел агент и велел возвращаться в Москву. Вынужденная изоляция усугублялась еще и тем, что Пастернаку запретили посещать массовые мероприятия в Москве. Круг его друзей сильно сократился, продолжалась слежка; агенты КГБ записывали имена гостей, которые приехали к нему на день рождения на дачу.

Попытки ЦРУ эксплуатировать[750]«Доктора Живаго» возобновились с новой силой после скандала вокруг Нобелевской премии. ЦРУ по-прежнему старалось контрабандой доставить «Живаго» на русском языке в Советский Союз; кроме того, продолжались покупки издания на английском языке для его бесплатного распространения. Сначала сотрудники ЦРУ раздавали роман только негражданам США, которые ехали в Советский Союз — и предпочтительно летели на самолете, а не ехали на поезде. Было установлено, что авиапассажиров обыскивают не так тщательно. На тот случай, если их задержат и обыщут, туристам велено было говорить, что они купили книгу у русского эмигранта или получили на Брюссельской выставке; таким образом, ввоз книги никак не связывался с правительством США.

Когда буря из-за Нобелевской премии утихла, в ЦРУ решили, что другие ветви правительства США, а также туристы из Соединенных Штатов, могут открыто принимать участие в распространении книги. Там подсчитали, что прежняя секретность, окружавшая роман для того, чтобы избежать «личных репрессий против Пастернака», утратила свой смысл.

«Интерес к книге во всем мире[751]и заявления самого Пастернака показали, что его положение не ухудшилось, — утверждалось в официальном меморандуме ЦРУ. — Иными словами… использование «Доктора Живаго» не принесет Пастернаку больше вреда, чем он уже навредил себе сам». Вскоре после этого отдел Советской России предупредил, что направляет морем в Европу партию «Доктора Живаго», вышедшего в Издательстве Мичиганского университета, чтобы американцы, едущие в Советский Союз из Европы, тоже могли провозить с собой роман: «Будет вполне естественно для американца[752], который говорит или читает по-русски, везти с собой и читать книгу, занимающую последние три месяца верхнюю строчку в списке бестселлеров».

ЦРУ также разработало подробные указания для своих агентов: туристы должны заводить разговор с советскими гражданами о литературе и «Докторе Живаго».

«Мы считаем, что «Доктор Живаго» — превосходный трамплин[753]для обсуждений с Советами на тему «Коммунизм против свободы слова», — писал в служебной записке Джон Маури, глава отделения Советской России, в апреле 1959 года. — Туристы должны быть готовы обсуждать со своими советскими знакомыми не только основную тему самой книги — призыв к свободе и достоинству отдельного человека, — но и положение отдельного человека в коммунистическом обществе. Все дело Пастернака — поистине трагический, но и классический пример системы контроля за мыслями, которую всегда поддерживала партия, чтобы сохранять контроль над интеллигенцией. Подобно запретам, цензуре и идеологическим указам партии относительно писателей и художников, запрет этой книги — еще один пример средств, к которым должен прибегать режим, чтобы управлять умами советских людей. Это отражение некультурности, интеллектуального варварства и культурного бесплодия, характерных черт закрытого общества».