– И что?

– Ничего. Приехали нормальные мужики, мы отпросили их со смены,  побухали с ними и разъехались. – Отстранил руку и посмотрел в окно в потолке. – О, это для чего? С богами на прямую линию выходить? Нам надо так же, завтра запущу Вадима с топором на крышу. Или в Вадима топором, долбоеб… тупить часто начал, бесит, блять…

– Центр похудания не «Линия» случаем? – заталкивая поглубже разлившуюся под кожей прохладу, ровно спросила я.

– Вроде бы.

– А у Никиты фамилия Тимирязев, да?

– Угум. – Яр скосил на меня заинтересованный взгляд.

– Ну, вы и суки, Истомин! – расхохоталась я. – Я жену его знаю, на презентации на той неделе познакомилась, классная тетка, – хмыкнула, вспоминая красивую и общительную  владелицу сети центров похудания, – ей же немного за пятьдесят всего, или около того. Там ювелирный пластический хирург поработал. И косметологи тоже мастодонты прямо, я так и не поняла, сколько ей лет на самом деле, но явно не те тридцать пять, на которые она выглядит, если взгляд не наметан. Блять, это реально жестко, записать ее в бабули и стебаться над ним!

– Никита был у ее мужа, вроде Вадима у меня. Муж скончался от инфаркта, Тима утешил вдову. Ему было двадцать шесть, когда он женился на женщине, старше его на двадцать с чем-то лет. У нас со Старым был выбор между «продуманом-альфонсом» и «селебрити через постель», но он же наш друг, поэтому всего лишь «бабулин угодник». Удачно вообще на место встал, босса сердце подвело, жена со многими знакома, да и барахло уже нажито. Надо бы с Шевелем поговорить…

Да отстань ты Вадима! – мысленно взмолилась я. Ему и так несладко!

Усилие, щелчок.

Вот только у меня такое могло случится.

Поехать к незнакомым людям в гости, полвечера трястись от криминальных базаров, потом меня выгнали спать, а мой мужик с такими же ебнутыми как он, поехал в центр похудания среди ночи, чтобы потестить насколько там ебашат током, побухал с ментами, которых отпросил со смены, потому что они ему понравились, поплавал в бассейне и это в конце осени, явился под утро пьяный, хуйню какую-то несет, и я, сука, от него в восторге! Причем искренне!

Искренне, Алена, и только на этом сосредоточимся. Потому что одна  Лесеподобная реакция и снова ничего не будешь видеть, снова будет дистанция, снова все закрыто, снова начнутся непонятки, отчуждение, потому что я не в курсах насколько все…

Нельзя. Становиться Лесей. Не для того показал. Чтобы видела и знала, что все охуеть как серьезно, чтобы не выедала мозг. Нельзя.

– Яр... – позвала, потому что заслонка сдерживала то, что билось с воем изнутри. Загораживало, но оно все сочилось. Травило.

– Что? – отнял ладонь от глаз и повернул лицо ко мне.

Прикусила губы и, протянув руку, нерешительно коснулась его лба.

– Ты можешь не отвечать. – Тихо произнесла я. – Я никогда больше этой темы не коснусь, я клянусь. – Он молчал, лицо непроницаемо. Сглотнув, негромко продолжила, – это же из-за травмы да? – пересохшими губами, уповая, что поверит, что сама догадалась, а не Вадим слил и у меня сложилось.

Резко перехватил пальцы, прищурено глядя на меня. Сейчас нельзя ошибаться. И я негромко, серьезно произнесла:

– Я в интернете читала, что иногда из-за травм. Махалыч. Ты ничего просто так не говоришь.

Глаза в глаза. Затяжные секунды, когда мрак напитывал нутро. И он отвел взгляд. Поверил. И повел моими пальцами, поворачивая голову, чтобы прижать мою ладонь, ледяную от внутреннего ужаса, к своему затылку.

Со спины. Затылок. Ему проломили голову. Били со спины. Он ударил его со спины. Или он упал… но чтобы Яр упал…

– Мой папа немного вспыльчив. – Ирония в голосе, тянет мою ладонь к своим губам протяжно выдыхая на кончики пальцев. Отогревая. Касаясь полуулыбающимися губами. – Он расстроился, когда, Ярик… в очередной раз не оправдал его надежд. И снова не разделил его взглядов. Мнения. Решения. Ох, уж этот строптивый Ярик. – Опустил мою руку себе на грудь и зевнул, прищурено расфокусировано глядя в окно. – В связи с вновь открывшимися обстоятельствами, послезавтра вылетаю в Израиль. Один. – Взгляд отстранён, отрешен полностью, он был не здесь сейчас. Глубоко в себе.  Едва слышно в предрассветный сумрак, –  проститься… – Усмешка по его губам. Рассеянная, невеселая. Горькая. – Слово такое забавное… Русский язык вообще уникален в некоторых вещах… иногда хуй объяснишь не носителю языка в чем конкретно прикол… – нахмурился и замолчал, взгляд темный, тяжелый. Не глядя на помертвевшую меня, твердо произнес, – тема закрыта, ты дала слово и держи его.

Опечатал. Внутренний хаос в новых границах. Твердых и нерушимых. Улыбнулась, спокойно и ровно, глядя в его внимательные глаза, когда повернул лицо ко мне, сдержавшую горькое ведение губ. Перебивая это другим ведением. Подбородком вверх. Заталкивая то, как хочется разрыдаться. Прижаться. Побыть глупой и слабой, говорить очевидное и ненужное. Умолять.

Мое усилие. Мой щелчок. Моя ядовитая ирония:

– Отелло, твой жрец частенько мобилу твою таскает. Ты не дум…

– Во-первых, он никогда и никуда не лезет, пока я не разрешу. – Снова поворачивая голову и глядя в окно. – Во-вторых: галерея запоролена и даже если он внезапно отупеет и решит залезть, то до кода едва ли додумается. – Улыбнулся. На мгновение прикусил губу, слегка прищурился, глядя в окно в потолке, и негромко, почти шепотом, произнес, – один, четыре, четыре, семь.

– Тысяча четыреста сорок седьмой. – Озадачено посмотрела на его полуулыбнувшийся профиль я. – Я не сильна в истории, что тогда случилось? Какой криминал?

– Искра, буря, безумие. Четырнадцать сорок семь. Двадцать восьмое сентября текущего года.

Убило и возродило.

Двадцать восьмого я впервые его увидела. За обедом со Стрельниковым. Полтретьего я выбежала из офиса, через… семнадцать минут мы с Яром впервые встретились взглядами.

Сперло дыхание и на секунду остановившемуся женскому сердцу было плевать на спешно е напоминание разума, что он пьян. Что, в свойственной ему манере этих отрывчатых предложений, он снова может иметь в виду что-то совершенно другое, не такое очевидное, напрашивающееся. Не такое желанное. Почему-то очень болезненное. В спирали с наслаждением. Боль и удовольствие. И снова все по грани.

– Истомин… это так мило! – с трудом подбирая онемевшими губами слова, глядя на него, повернувшего голову, смотрящего на меня сквозь ресницы. – Прямо как… у подростков… и… и…

– Я тебя тоже.  Люблю, моя девочка.  – И прильнул к моим пересохшим губам, даруя привкус виски и никотина. И топилось все в его пьяном и бескомпромиссно опьяняющем поцелуе. В его руках, прижимающих к себе крепче. В его участившемся сердцебиении, когда он отстранился и придвинул меня к себе так, чтобы приобняла и положила голову ему на грудь.

– Один момент… – выдыхая в мой висок. – Как бы меня не крыло, какую бы хуйню я тебе не нес, как бы не пугал, намеренно или случайно, даже когда чувствуешь, что убить готов и едва сдерживаюсь, всегда знай, что люблю. Даже в эти моменты люблю и пальцем никогда не трону. Люблю не за свое чувство полного комфорта, полного удобства, полного спокойствия, когда все нормально. Не за это. Потому что даже если это исчезает и ты меня бесишь, делаешь больно, выводишь настолько, что всечь хочется, я все равно люблю. Такую, какая есть, со всеми этими пиздецами в характере… такую. Какая. Ты. Есть. А не за то, что я рядом с тобой испытываю. Тебя, а не свои ощущения, они меняются, а то, что люблю – постоянно. Не за ощущениями гонюсь, поэтому не отпускал, когда все по пизде пошло... Поняла меня?