чаше, от центра к окружности и от окружности к центру, в зависимости от того, ударили по чаше снаружи или изнутри. Речи философа, восхваления святых Франциска[176] и Доминика[177], переплетаются с голосом Беатриче, оба они свидетельствуют об одном: о том, как ум, соединенный с мудростью, гармонично движется через море бытия. Фома Аквинский прославляет жизнь Франциска Ассизского, а святой Бонавентура — жизнь святого Доминика. И тот и другой были мастерами Пути Отрицания, хотя прославляют мастеров Пути Утверждения. Данте называет множество других имен — Альберта Великого, Дионисия и Боэция, Исидора и Беды, Сигера Брабантского и Иоахима Флорского, Гуго Сен-Викторского и царя Соломона (XII). Именно царь Соломон «голосом благочестным, как, верно, Ангел Деве говорил», объясняет Данте по просьбе Беатриче, что будет с душами после воскресения плоти. Это ответ на вопрос, который у поэта еще не сформировался, но который уже ясен Беатриче. Данте хотел спросить:

Свет, который стал цветеньем

Природы вашей, будет ли всегда

Вас окружать таким же излученьем?

И если вечно будет, то, когда

Вы станете опять очами зримы,

Как зренью он не причинит вреда?

(13–18)

то есть будет ли при воскресении тела плоть препятствовать духовному зрению?

Соломон объясняет:

Окрепнет свет, которым божество

По благости своей нас одарило,

Свет, нам дающий созерцать Его;

И зрения тогда окрепнет сила,

Окрепнет пыл, берущий мощность в нем,

Окрепнет луч, рождаемый от пыла.

Но словно уголь, пышущий огнем,

Господствует над ним своим накалом,

неодолим в сиянии своем,

Так пламень, нас обвивший покрывалом,

Слабее будет в зримости, чем плоть,

Укрытая сейчас могильным валом.

И этот свет не будет глаз колоть:

Орудья тела будут в меру сильны

Для всех услад, что нам пошлет Господь.

(XIV, 46–57)

Именно из-за того, что пророчество касается воскрешения плоти, голос Соломона так же тих, как голос Ангела Благовещения, говорящего о Божественной Плоти; именно поэтому вопрос вместо Данте задает Беатриче, заметившая, что в подсознании поэта этот вопрос связан и с ее божественной плотью. Сам Данте еще не осознал этого, но рано или поздно обязательно осознал бы и задался вопросом: что будет с этой сияющей «духовной плотью потом?». Как только Соломон прекращает говорить, весь хор окружающих духов возглашает «Аминь!»[178], как бы утверждая сказанное.

Казалось бы, поэмой уже описано все мыслимое совершенство, но Данте и Беатриче устремляются дальше, в еще менее постижимые пятые небеса. Пятое небо являет алый крест, сложенный светоносными душами. Этим крестом освещается Христос, или Христос освещает Собой крест; и как это происходит, Данте не уточняет. Он просто говорит: «тот блеск, пылающий Христом». В небесах Марса крест символизирует единство, согласие всех начал. Крест ослепляет Данте, «Здесь память ум мой победила вмиг, // и я не знаю, как писать достойно, // что на кресте Христа лучился лик» (В.Маранцман. 103–105). Однако поэт обращается к своей вожатой:

Пусть кажется, что слово пережало,

отставив наслажденье чудных глаз,

в каких мое желанье замирало.

(Пер. В. Маранцмана, Рай, XIV, 130–132)

Поэт словно не доверяет сам себе и сомневается, не забыл ли он о Беатриче, но тут же уверяется, что его упреки самому себе напрасны. Крест сияет. Хорал благих душ замолкает, чтобы дать возможность поэту говорить с очередным духом. Это предок Данте Каччагвидо. Данте делает акцент на том, что происхождение, традиции и кровное родство — это малое благородство, а истинное благородство достигается только самим человеком и состоит в высоте духа. Однако сам Данте даже в Раю гордится своим происхождением, хотя и понимает,

Однако плащ твой быстро укорочен;

И если, день за днем, не добавлять,

Он ножницами времени подточен.

(XVI, 7–9)

Но к предку он все равно обращается на «вы», чем вызывает одобрительную улыбку Беатриче. (Этот прекрасный римский обычай, к сожалению, утрачен в современной Англии). Улыбку Беатриче Данте уподобляет покашливанию служанки Гвиневеры, таким образом дававшей понять, что все спокойно, и Ланселот может поцеловать даму. Зачем здесь этот намек? Это Данте мимоходом осуждает легкую французскую снисходительность, часто ведущую к тяжким последствиям.

Речь Каччагвидо завершается знаменитым пророчеством скорого изгнания Данте:

Все, что любимо нежно, пропадет, —

вот та стрела, что первой посылает

лук ссылки, раня тем, что в нас живет.

Узнаешь: горек хлеб чужой бывает,

подъем и спуск по лестницам чужим

суровую дорогу удлиняет.

И большим бременем плечам твоим

компанья станет, злая и тупая,

с которой ты падешь к лощинам сим.

(Пер. В. Маранцмана. Рай, XVII, 55–63)

Каччагвидо предупреждает, что в изгнании поэту понадобится смелость, чтобы продолжать свои «песни». Данте совсем не эстет, но величайшая ценность поэзии знакома ему, как никому другому. В это время Беатриче советует поэту уповать на Бога:

«Думай о другом; не я ли

Вблизи Того, Кто отвратит от зла?»

(XVIII, 5–6)

Это помогает.

Одно могу сказать про то мгновенье, —

Что я, взирая на нее, вкушал

От всех иных страстей освобожденье,

Пока на Беатриче упадал

Луч Вечной Радости и, в ней сияя,

Меня вторичным светом утолял.

(13–18)

Алое сияние небес Марса меркнет, и в белом свечении шестого неба стаи душ, подобные птицам на побережье, летают, образуя разные фигуры, пока не собираются в образ орла с расправленными крыльями.

Я видел и внимал, как говорил

Орлиный клюв, и «я» и «мой» звучало,

Где смысл реченья «мы» и «наш» сулил.

«За правосудье — молвил он сначала, —

И праведность я к славе вознесен,

Для коей одного желанья мало.

(10–15)

Неразделимость местоимений, отмеченная Данте, говорит о слиянии душ, не делящихся на этих небесах на отдельные личности. Орел состоит из душ, отличающихся