Опять веселый обретает вид,

Сказала мне: «Здесь горние селенья.

Иль ты забыл, что свят в них каждый миг

И все исходит от благого рвенья?

Суди, как был бы искажен твой лик

Моей улыбкой и поющим хором,

Когда тебя так потрясает крик,

Непонятый тобою, но в котором

Предвозвещалось мщенье, чей приход

Ты сам еще увидишь смертным взором.

Небесный меч ни медленно сечет,

Ни быстро, разве лишь в глазах иного,

Кто с нетерпеньем иль со страхом ждет.

(XXII, 4–18)

Вергилий уже предупреждал об этом Данте, когда говорил о тех, кому была ненавистна радость других, а Гвидо дель Дука вспоминал, как однажды пришел в ярость при виде чужого веселья, и еще раньше, пересекая Стигийское болото, в котором кишели те, кому был ненавистен свет солнца, им встретился Ардженти, «гордец и сердцем сух». Они и многие прочие проклятые души не только не выносят радости, царящей на небесах, им нестерпимы даже мысли о ней. Если человек не выносит радости, которую видит, как он сможет вытерпеть радость, которую он не видел? Данте уже спрашивал об этом Пиккарду:

«Но расскажи: вы все, кто счастлив тут,

Взыскуете ли высшего предела,

Где больший кругозор и дружба ждут?»

(III, 64–66)

И она отвечает ему:

«Брат, нашу волю утолил во всем

Закон любви...»

Следующим собеседником Данте стал тот, кто провел жизнь в покое и созерцании, укрепляя веру. Это одна из тех душ, кто оберегал поэта от невыносимой для смертного музыки высших гармоний, так же как Беатриче оберегает его от своей сияющей улыбки. Это святой Бенедикт[181]. Он говорит о последних, абсолютных небесах, присутствие которых ощущается уже здесь. Именно там будут исполнены желания Данте, все встанет на свои места. Туда ведет лестница, представшая перед поэтом.

Там совершенно каждое призванье,

глубоко, цельно. Каждой части там

назначено навечно пребыванье

в пространстве без вращенья по кругам,

и наша лестница туда уходит,

чего не увидать твоим глазам.

(Пер. В. Маранцмана. Рай, XXII, 64–69)

Человек способен испытывать гнев, — даже небесный гнев, но не небесную радость (возможно, именно поэтому земная поэзия отдает предпочтение Аду, ведь Небеса труднопредставимы даже для поэтов). Но те, кому в видениях являлась эта лестница, кто постиг суть небесной любви, могут постичь и небесную радость.

Бенедикт собирает вокруг себя прочие души и весь сонм стремительно возносится на восьмые небеса.

Моя владычица вдоль ступеней

Меня взметнула легким мановеньем,

всесильным над природою моей;

Ни вверх, ни вниз естественным движеньем

Так быстро не спешат в земном краю,

Чтобы с моим сравниться окрыленьем.

(XXII, 100–105)

Строка: «легким мановеньем всесильным над природою моей» напоминает фразу из «Пира»: «красота эта способна обновлять природу тех, кто ею любуется, ибо она чудодейственна» (трактат III, VIII). Перед вступлением в высшие сферы Беатриче советует Данте оглянуться и посмотреть на Землю, оставшуюся далеко внизу. Планета предстает столь маленькой и жалкой, что поэт не может не усмехнуться. Но, возможно, Беатриче хотела напомнить Данте о том, что именно там, на далекой теперь планете, в неразличимой Флоренции жила-была девушка... И на Земле каждый человек может видеть небо и звезды, высокие добродетели, олицетворенные здесь...

«Легкое мановенье» Беатриче — всего лишь жест, открывающий новые небеса, и наверное, подобный жест Данте, как всякий влюбленный, мог заметить и там, на улицах Флоренции. Образ Беатриче был и остается для души и разума Данте лестницей Иакова. Беатриче вознесла их обоих любовью. И вот они уже в доме Близнецов, собственном астрологическом знаке Данте. Влиянию этого знака Данте приписывает и свои умственные способности, и свой поэтический гений. При желании найти взаимосвязь символа и реальности нетрудно, но почему бы не подумать хотя бы ненадолго, насколько этот знак уместен и для Церкви, и для Империи, и для Беатриче, и для него самого; для женщины и для города, для двух полов, от взаимоотношений которых зависит так много. Хорошо, что существует астрологический знак, влиянию которого можно приписать талант великого поэта. «С нетленными вращаясь Близнецами», впитав мудрость всех предыдущих кругов Рая, Данте отворачивается от Земли далеко внизу и снова обращается в Беатриче. Она только что произнесла несколько слов, сумев одновременно напомнить поэту о прошлом и отделить это прошлое от настоящего момента:

«К последнему привету прибываешь, —

сказала Беатриче, — должен ты

зреть ясно, остро все, что созерцаешь.

(XXII, 124–126)

Приближение к «последнему привету», это, возможно, приближение к окончательному приветствию. То, земное приветствие, с которого все началось, имело причиной куртуазность молодой флорентийки, но в то же время исходило от Бога. С одной стороны, щедрость, с которой она приветствовала молодого поэта, имела простое объяснение — solo per sua cortesia — «только из вежливости», но с другой стороны, Податель щедрости Сам стал человеком, чтобы искупить человечество. «Услышит тот ее привет, //

Кто в грешном мире обретет спасенье» («Новая жизнь», VIII). Ее красота помогает нашей вере; ее приветствие — это также и окончательное Приветствие, до которого теперь осталось совсем немного. Именно этот «последний привет» таился под обычной формулой вежливости на флорентийской улице, именно его хранил Данте в зале заседаний Приората, именно он скрывался в рукописях Аристотеля, Боэция и Вергилия.

И теперь, когда повинуясь совету Беатриче, он смотрит назад, через все семь небес, через семь планетных сфер, пройденных им, через семь состояний романтического, политического и духовного бытия, — он видит вдали Землю, всю, «с горами и реками». Целая вселенная простерлась под его ногами. А во вселенной, окружающей их, начинает просветляться небосвод, и обновленным глазам поэта предстает

В живом свеченье Сущность световая,

Сквозя, струила огнезарный дождь

Таких лучей, что я не снес, взирая.

(XXIII, 31–33)

Он видит Христа как «Сущность». Они теперь на небесах, где эта Сущность начинает проявляться сама по себе, и все искупленные