сейчас похожее на благородный металл. Крышка поддается легко. Скрипит печальная балерина.

- А из чего она? – шепот почти не отвлекает.

- Из слоновой кости…

Письма.

Полуистлевшие конверты, в которых такие же, размокавшие после дождей и высыхавшие в жару, вымороженные, и погрызенные мелкими жучками листы. Даже навскидку не получается разглядеть… но мне и не надо смотреть.

Касаюсь.

- …дорогая, это неразумно… - голос женщины доносится издалека. – Что он может тебе дать? Красивые слова…

Порой душе хочется красивых слов.

- Я люблю его! – в этом голосе упрямство. – Люблю, понимаешь! Я умру без него!

- Это тебе так только кажется. В любом случае, это заходит слишком далеко. Завтра мы уезжаем.

Дар мой?

Осколки древней памяти? Очередная история, которая меня никак не касается напрямую…

- А вы ему что написали? А он чего? Ох ты ж, Боженьки, сколько письмов-то! – шепот девичий, жадный. – Конечно, матушка против… он ведь нищий по сути! Послушали бы вы матушку, барыня. Да нет, я ничего… не буду я вас выдавать! Я же понимаю… это любовь. Но вы б остереглися. Мужикам в этом деле веры нету. С них-то какой спрос?

- Глупости ты говоришь! Что ты вообще в любви понимать можешь?

Любовь. Снова любовь и снова чужая.

В белых листах, которые нервно перебирают, ища успокоения. И не находя.

- Что? Что мне теперь делать? – в голосе не просто беспокойство – отчаяние.

- А он что говорит?

- Он не пишет… он обещал написать, но не отвечает! Я семь писем отправила, а он не отвечает… и мама, кажется, обо всем догадывается… она так на меня смотрит! Я умру! Теперь точно умру! Опозоренной…

- К ведьме надыть идти на поклон.

- Что?!

Ужас.

Непритворный. И два страха борются друг с другом.

- Ох, барыня… каб кому другому, но так с меня же ж спросят, что не доглядела… а как я догляжу… когда ж вы успели-то? Небось, еще там, в Петербурге? Когда сбегли прощаться? Это какой срок, стало быть?

- Срок?

- Ох ты ж грехи мои тяжкие… к ведьме вам, барыня. Или к матушке с покаянием. Но лучше к ведьме… пусть она зелье даст.

- К-какое?

- А такое, которое плод скинуть поможет. Тогда-то, глядишь, и никто не догадается… вы же в вона, молоденькая вовсе. Куда вам позориться? А мне под плеть… нет уж… хотите, я сама к ведьме загляну.

- А ты сможешь?

- Смогу. Чего не смочь-то… только… с пустыми руками не пойдешь.

- Я… я… а что надо?

- Деньги, барыня. Аль вещица какая… К здешней, я людишек порасспрошала, неможно. Она этакие вещи не жалует, еще и князю доложится, ежели чего. А в Ентухах, чай, сыщется какая бабка знающая. Мне и сказали, куда, ежели чего… оно-то дело, если разобраться, обыкновенное. Не вы, барыня, первая, не вы последняя… грех наш, бабий, тяжкий, но как уж есть. Вот завтрева, с утречка, и отправлюся. Ведьма зелье даст, там прихвореете пару деньков по-женскому, а после и встанете… и дурня этого позабудете.

- Он… он не мог так со мной!

- Конечно, не мог… куда же ж… не плачьте, барыня. Решайтеся. Тут дело такое, чем срок меньше, тем оно и проще. А тут и оказия добрая. Ваши-то отбывают до Петербурху… и князь с ими. Братец ваший в подвале запрется, нехристь… извиняйте, барыня… но мешаться не станет, а это главное. Иных-то в доме никогошеньки… самое оно… а что грех, так покаетеся… вона, рубликов пять на монастырь положите аль на какие иные дела добрые… после-то, как уж маменька ваша вернется, то и поздно будет…

Страх затопил меня.

Чужой.

Запертый в этой вот шкатулке вместе с письмами. С любовью. С отгоревшими надеждами. И страха этого было много. она боялась, неизвестная мне девочка… боялась того, что придется сделать. И боялась не сделать, ведь тогда надо будет признаваться матушке.

Боялась гнева её.

И осуждения.

Того, что придется отправиться в монастырь, ведь грешницам, какой она была, там самое место. И того, что общество отвернется. Хотя, какое в монастыре общество-то? Она боялась всего и сразу…

И согласилась.

Последней пришла боль.

Много боли.

Она терзала тело изнутри. И душу. И заставляла плакать…

- Ох ты ж, грехи мои тяжкие… - шепоток этот лез в душу. – Что ж вы не сказали, что срок-то большой… я бы тогда… в жизни бы…

- Я умру?

И понимание, что так оно и будет.

- Целителя надобно кликнуть… он сподмогнет. Матушке, конечно, расскажет… может, потерпите? Матушка ваша аккурат отбыла… времечко есть… есть времечко. Пару денечков полежите? А оно после уж отойдет. Там, вовнутрях… крови еще не пошли, стало быть, время надобно. Порой оно так бывает, что время надобно. Денек там или два. А так справитеся. Чай, молодая, чай, здоровая…

Ложь.

Я знаю.

Теперешняя я. Как и то, что эта девочка, так и оставшаяся безымянной, так и не узнала. Она… умерла. И понимая, что умирает, зачем-то спрятала шкатулку. Хотя… да, затем, чтобы не сожгли эти вот письма от дорогого ей человека. И розу. У нее ведь больше ничего не оставалось, кроме писем и розы.

И сил, чтобы, превозмогая боль, дойти до старого куста, в корнях которого обнаружилась то ли дыра, то ли нора. В нору она шкатулку и спрятала, не особо понимая даже, что творит. Её мучили боль и лихорадка.

А та, другая?

Что стало с ней?

- Ох ты ж… чего стал? Видишь, все… кончается… тачку вези! Чего глядишь?! Нонече тут никого нету… к озеру свезем да и скинем… скажем, что сама она… от большой любви! Вон, слыхал, как барыне помереть грозилась? Ну и померла… чего? Так думаешь, я молчать стану? Скоренько расскажу, что это ты её вроде как к подруженьке катал. И что деньгу от этого прохвоста брал. А то я не ведаю! Глаза твои бесстыжие… когда б не… сказать бы надо было. Что я? Меня барынька сама просила… а я ж чего? Мое дело маленькое… да бери, говорю, по уму сделаем, никто и не поймет. Это радоваться надо, что в доме никого-то… кухарка? Глухая она. И старая. Не поймет. Грехи мои тяжкие… бери, говорю. И что, что живая? Почти уже кончилася… нет уж. Камня привязать надо. Дохтур, небось, если найдут, разберется, с чего она это… а оно не