— Английский король объявил своему народу, что он избавился от человека, который сопротивлялся ему двадцать лет, — заметил я.

— По себе знаю это чувство, — ответил император, и я подумал, что он имеет в виду Талейрана, равно как и Питта.

Примерно в те же дни император отправился в Нотр-Дам на благодарственный молебен в честь заключения мира и конкордата. Он был уверен, что нам нужна религия, чтобы помочь бедным принять свою участь, дабы они твердо знали, что в грядущей жизни каждый получит по заслугам. Вольнодумцы и генералы вроде Бернадотта, женившегося на бывшей невесте императора Дезире Клари, сидели с хмурым видом.

То было пасхальное воскресенье, и над Парижем стоял звон колоколов Нотр-Дама. На Наполеоне был придворный серый костюм с золотой вышивкой и шпага с «Регентом».

— В то время это была моя любимая опора, — сказал император. — Я все возвращал — эмигрантов, старый календарь и этот бриллиант. Может быть, вернув «Регент», я вернул слишком многое…

Его консульская шпага существовала в нескольких вариантах. Для последнего варианта 1803 года император велел вставить «Регент» в середину рукояти, где его стерегли два крылатых дракона, потому что драконы всегда стерегут сокровища и являются символами мощи. Это была его идея, он все во всех подробностях продумывал сам — от драгоценностей для Жозефины до способа управления страной.

Здесь у нас есть гравюра с изображением этой шпаги. Драконы по обе стороны бриллианта вытягивают шеи. Их стрелообразные на концах демонические хвосты изгибаются под «Регентом», а развернутые крылья обрамляют пару других необыкновенных круглых бриллиантов, отобранных у сбежавших из страны семей. Бриллианты расположены по три по эфесу — изогнутой рукояти, горловине из зеленой яшмы. Император рассказывал мне, что один из этих камней был пуговицей Марии-Антуанетты, а другие принадлежали Людовику Четырнадцатому и Людовику Пятнадцатому, там были камни от Тавернье, камни, украденные при ограблении Гард Мебль, а иные отобраны у эмигрантов. Ни один из них не был меньше 10 каратов.

Первый консул простил тех эмигрантов, которые не воевали против него, и вернул изгнанников. Я воевал против него, но смог пересечь границу под вымышленным именем, как наставник детей леди Клэверинг. На границе некий трактирщик восхитился, как хорошо я говорю по-французски! В апреле я был амнистирован и приехал в Париж в мае. У меня были кое-какие, полученные за «Атлас», деньги, достаточные, чтобы помочь моей семье и купить небольшую библиотеку для квартиры, которую я нанял на улице Сан-Флоретин, 6, на улице, где «Регент» был украден десять лет тому назад. Мне было двадцать шесть лет, я оказался в незнакомой новой Франции, в которой статус кавалера ордена Святого Людовика не мог принести ничего, кроме неприятностей, равно как статус представленного ко двору, более не существующему. Только любовь, выходящая за пределы здравого смысла, могла заставить меня вернуться на родину, где теперь представляли «Пьесу о гильотине». Легкий скользящий огненный экран падал на шею актера, а зрители кричали: «Il n’etait que cela! Rien que cela![111]» Я обустроился и принялся за французскую версию моего «Атласа».

Один из моих старых друзей, адмирал Декре, который участвовал в египетском походе императора, теперь стал министром флота, и довольно скоро он и другие начали побуждать меня войти в правительство. В то лето я отправился в Версаль, где леди Клэверинг снимала комнаты в Малом Трианоне, теперь постоялом дворе. Это было странное чувство — обедать в спальне королевы. В городе люди просили подать им на хлеб, и многие все еще не имели обуви и одевались в лохмотья, живя на обломках монархии.

На следующий год я понемногу стал появляться в салонах, где видел, как изменился Париж. Все тонкие различия исчезли, люди стали слишком свободными. Незнакомые люди прикасались ко мне, что было раньше совершенно не принято, и говорили излишне громко. Торговцы входили в гостиные, садились и вели разговоры. Везде я слышал русский и английский языки. Каждый месяц устраивались банкеты в Галерее Дианы, на которых первый консул появлялся в своем алом с золотом сюртуке с «Регентом» на шпаге и Жозефиной обок. Потом леди Клэверниг была задержана и не могла вернуться в Англию, поэтому она поместила своих дочерей в школу мадам Кампан. Я перестал посещать салоны и ходил только к ней.

Мало кто знал, что я — автор «Атласа», Ле Саж. Я слышал, как мою книгу называют целой библиотекой, поскольку она действительно включала в себя сведения по истории, географии, хронологии и политике. А когда я оказывался на другом конце комнаты, то слышал предположения — всегда неверные — о том, кто же такой этот Ле Саж. Этот интерес наполнял мой карман наполеондорами — большая удача, ибо я лишился своего наследного имущества. Вскоре я разбогател.

Никакой успех не мог заставить меня забыть о поражении. После многих лет полной безвестности я не был готов открыто встретить славу. Слава принадлежала Ле Сажу, а не Лас-Казу, и так же, как и в Англии, я мог наблюдать за ней издали и вкушать ее обманным путем. В общем, годы, потраченные на изучение генеалогических таблиц и рассматривание карт через лупу ради того, чтобы читатель мог уяснить себе что-нибудь, вроде войны Алой и Белой Роз в Англии, стоили этого. Или почти стоили.

Император как-то заметил, что, знай он меня в то время, он помог бы мне издать книгу более дешевым способом и сделать ее частью общей школьной программы. Может ли быть лучшая похвала? «Атлас» — единственное, что у меня было, когда я бросил все в спешке и пустился в свою последнюю авантюру, отправившись сюда вслед за императором.

* * *

Консульская шпага стала неотъемлемой частью Наполеона и изображена на многих известных мне портретах. Размер бриллианта соответствовал и самому Наполеону, и нашему времени с его колоссальными войнами, времени, которое стало свидетелем рождения целого народа и множества монументальных начинаний вроде парижских арок. Гигантские изображения — некоторые в тридцать футов высотой — мало выражают его размах. Барон Гро, который не забыл свой последний сеанс с Наполеоном, подпрыгивающим на коленях у Жозефины, теперь, в 1802 году, изобразил его как первого консула в Льеже, указывающего на пачку договоров, и при консульской шпаге с «Регентом».

В 1802 году, когда Наполеону было тридцать три года, он сделал себя консулом пожизненно. Он настоял на том, чтобы народ одобрил это решение на референдуме, и было подано почти три миллиона голосов. Он вымарал цифры и своей рукой приписал новые, доведя итог до трех миллионов четырехсот тысяч.

Шпага с «Регентом» стала одним из символов, которыми он окружал себя. Над змеей, кусающей собственный хвост, располагались звезды и литера «N», золотой орел держал пару молний и лавр, символ славы в Древней Греции и Риме. Из республиканского Рима были заимствованы орлы вместе с арками и дорогами. Золотые пчелы — символ усердия — указывали на связь с эпохой Средневековья. Металлические пчелы (некоторые говорили, что они живые), покрывали тело Хильдерика, отца Кловиса, короля франков. Их нашли в Турнэ во время правления Людовика Четырнадцатого. Наполеон изгнал бурбонские лилии и бурбонский синий цвет: его цветом был зеленый. Египетскими символами, знаками его походов, была испещрена вся мебель Жакоба, Обена и Десмальтера. Эта мебель имела более прямые линии, чем прежняя, твердое сиденье и была обильно украшена пальмовыми листьями, дельфинами и беспорядочно разбросанными сфинксами. Мебель Жозефины изобиловала лебедями. Все эти символы вместе взятые сопровождали его восшествие на престол.