А потом забывает о Егоре и тупо шагает дальше к обугленному, пока не останавливается, вперив в него свой взгляд почти в упор, с расстояния в десяток шагов. Трясет головой.

Отец Даниил смотрит на него тоже, умоляя Егора:

– Конец ему! Конец! Отойди, отойди! Сам свихнешься, меня погубишь! Отойди!

Но Полкан вскидывает автомат – так, как будто тот весит пуд, и криво, внахлест, стегает обугленного дымными пулями. Тот замолкает и обваливается сразу, как расколдованное чучело, никогда и не бывшее по-настоящему живым.

Полкан машет Егору непослушной рукой. Разворачивается и идет к их подъезду. Егора отпускают – и ревность, и ненависть, и жажда слышать. Он пихает отца Даниила и хохочет:

– И чего?! Вон он как! Видал?! Погнали наши городских!

Тот мотает бороденкой: нет, нет, нет.

– Ничего не поможет!

– Но ты-то! С тобой-то ничего! И с тобой, и с этими со всеми, в поезде!

Егор показывает отцу Даниилу большой палец: вот он ты, нормальный! Тычет в него пистолетом, как палкой в загнанного зверя, чтобы позлить, позлить эту лживую тварь. Тот кривится опять:

– Я глухой! И они глухие! Глухие, разумеешь ты, болван? Думаешь, от природы? А? Думаешь, по своей воле? Только, чтобы не заразиться этим! Только чтобы не услышать! Другого пути нет!

– Врешь!

– Иглой! Проволокой раскаленной! Перепонки – насквозь! Проткнуть! Вот так! Оглохнуть! Слуха себя лишить! Вот как! Хочешь собой остаться? Только так! Ты – хочешь?!

Егор бьет его по протянутым рукам и пятится назад, пятится в страхе, хотя заряженный пистолет в руках у него, а не у сумасшедшего попа.

2.

Когда поезд, набирая ход, втягивается в точку, Мишель поднимается с острого гравия, бежит за ним, стучит ободранными кулаками в черные исчерканные безглазые вагоны и ничего не слышит: ни своих ударов, ни стука колес, ни гудка локомотива. Из-за этой ватной тишины ничто не кажется ей реальным: все во сне. И так, во сне, проще поверить во все, что она увидела. В деда, в Сашу, в то, что кто-то сейчас уничтожит Москву.

Она умоляет поезд остановиться, угрожает ему – и все больше от него отстает. Вагоны беззвучно проскальзывают мимо нее один за другим, пока не уходят все. И только, когда она уже понимает, что у нее ничего не вышло – что-то случается. Вместо того, чтобы катить дальше на Москву, состав сбивается с пути и на полной скорости заворачивает к Посту.

Но Мишель, едва остановившись, снова переходит на бег – опять за составом, опять к нему. Она не понимает уже толком, что делает в этом сне, знает только, что она должна помешать людям в поезде любой ценой. Если не остановить, то задержать их – на столько, на сколько это возможно.

Змей свивается в полукольцо и несется к открытым воротам, из-под его колес брызжут искры, он понял, что его заманили в западню и хочет затормозить, но не успевает – и летит, летит по неверной ветке – не туда.

Пусть лучше он сожрет Пост, нелюбимый, ненавидимый ей Пост, чем спохватится и вырулит обратно на Москву! Если этим глухим нужны отступные – пускай сломают, сомнут проклятый Пост и все, что на нем осталось.

Колени сбиты, лодыжки жгутся при каждом шаге, но Мишель упрямей своих ног, она заставляет их двигаться, как страшные люди в поезде заставляли свои переломанные руки бить зарешеченные окна.

Сил нет; это бег со скоростью ползущего; она вбегает в ворота, когда черный поезд уже давно ворвался на Пост. Когда уже полыхнуло из-за ворот, вспыхнуло короткое зарево над стеной. Мишель вбегает в ворота, когда Полкан уже закалывает свинцовым шилом обгоревшего человека, который выбрался из распавшегося вагона.

Мишель бредет к Полкану, хочет рассказать ему, кто, что это там, в вагонах – но видит, что этот обгоревший уже рассказывает ему что-то. И вспоминает, как это было с ее дедом – и как будет сейчас.

Она опрометью бросается назад – к воротам. Там стоит обалдевший Антончик, забытый часовой, смена которого так еще и не кончилась. Закрыть ворота перед поездом он не успел, что делать теперь, не понимает. Спрашивает по-рыбьи что-то у Мишель, но она не может ничего объяснить.

Она просто хватается обеими руками за одну створу железных ворот и со всех своих муравьиных сил толкает ее от себя, потом перехватывает и тащит – ногти ломаются, кровь сочится из царапин на ладонях, но боли не слышно, как не слышно вообще ничего. Она загоняет одну створу до конца и вцепляется в другую – тут уже Антон ей помогает, не дождавшись от нее ответов на свои рыбьи вопросы, просто потому что чувствует – ей это важней жизни.

Они навешивают засовы, а когда все кончено, Мишель целует Антону его воняющие машинным маслом руки – и только теперь оглядывается назад.

От порванного горящего вагона ей навстречу бредет Полкан. Улыбается, отклоняется, уходит куда-то, не видит, что провал в поезде за его спиной снова набухает.

Локомотивы сорвались с рельсовой резьбы и опрокинулись на бок, за ними повалились некоторые вагоны. У локомотивов кто-то копошится, пытается выбраться. А когда они выберутся, что будет?

Ей не страшно за себя, не страшно, что она заперла себя с ними внутри: ее дело еще не доделано. А потом… В беззвучном мире и смерть, наверное, незаметней.

Из окон коммунальных домов пялятся немые люди – показывают друг другу поезд. Воронцов, Шпала, Дуня Сом, Морозовы оба. Из подъезда выглядывают чьи-то дети, Мишель щурится, чтобы узнать – Манукянов дочка, Алинка, и Аркашка Белоусов с маленькой Соней – держит детскую руку с заблаговременным вывертом, так, чтобы сразу можно было больно сделать, если Соня попробует хоть шаг в сторону сделать.

Сонечка смотрит на Мишель так, как всегда на нее смотрит – с тихим восторгом и по-заговорщически. Что-то складывает своими губками – неслышно. Показывает на поезд, а потом большой палец кверху.

Мишель мучительно соображает: это что значит? Это значит, она Сонечку тоже тут заперла? С этими, в поезде? На себя плевать, но они… Как она не подумала… А сейчас… Их тоже сейчас… Их тоже?

– Уведите! Уведите детей!

Она бросается к еле стоящему на ногах Аркашке, задирает голову, ищет Манукяновские окна – где там Каринэ, мать Алинки – и ей, и им всем – кричит из всех сил:

– Прячьте детей! Уводите! Слышите?!

Но даже сама себя не слышит. Кричит так, что голова раздувается, разрывается, ломит, а уши мертвые: боль чувствуют, а звук нет.

Подбегает к Аркашке, упрашивает его, умоляет, хватает за руку Сонечку – Аркашка пялится на нее, как на полоумную, отпихивает от своей дочки, тянется еще пинка Мишель дать, заграбастывает своего ребенка – не отдам! – и тянет за собой, смотреть на поезд поближе. Соня оглядывается на Мишель через плечо, отец одергивает ее, как строгачом: рядом!

Надо к училке! Ей поверят.

Мишель взлетает по ступеням, колотит кулаками в дверь квартиры Татьяны Николаевны. Колотит, потом хватается за дверную ручку, дергает ее вверх-вниз, кричит: