Мишель хватает Алинку Манукян, которая стоит на месте и визжит, наверное.

– Не смотри! Не смотри на них! Не слушай! Идите за мной!

А сама оглядывается.

Видит краем глаза – Аркаша падает, взмахнув руками, на неподвижную Полю. Шпала крутится, будто его стегают. А от завалившегося набок локомотива бредут, прикладываясь к ружьям, люди в брезентовых плащах.

Мишель еще успевает обоих мальчишек Рондиков за собой заманить с лестницы, говорит им, что родители зовут, что отведет их к ним – а что Рондики ей отвечают, она не знает, ей и не важно.

Надо спрятать их всех, надо их всех куда-то укрыть, пока это побоище не кончилось – потому что они-то тут точно ни при чем, им жить еще нужно, жить!

А куда их вести?!

5.

Егор сидит в подъезде, обняв колени руками. Его бьет дрожь. В ушах стоит дикий вопль, верещание – через железную дверь насквозь просверлилось – отца Даниила. Его там убивали, и он кричал так, что весь дом слышал, весь двор слышал – потому что поезд своим гудением поперхнулся и замолчал.

Стреляют!

Егор вздрагивает, пружиной подскакивает, выглядывает из подъезда. Видит, как в соседнем прячется Мишель, с ней вместе дворовая мелюзга – Рондики и еще кто-то; кричит ей, но она не слышит его. Шаг во двор – и словно током удар. Краем глаза успевает увидеть, как на него бежит, вращая длинными, как у гориллы, руками, Сережа Шпала. Голый! Глаза выкачены, в груди и в животе красные выемки, из них толчками льется медленная кровь. Сережа видит Егора – видит его, тянет к нему руки и начинает нести ему с того места, где Полкан остановился – эту дикую их безмозглую скороговорку, ему непременно нужно Егора ей замарать, забрызгать до того, как в нем израсходуется вся кровь.

Егор бросается от него – за дом, за гаражи, и Шпала скачками несется следом, не замечая забившейся в другой подъезд Мишель. Зачем за гаражи? Почему-то туда, Егор не успевает подумать, не успевает составить план. Только одно пульсирует: надо его теперь подальше от Мишель, от детей. Дети, наверное, еще быстрей слетят с катушек, чем Полкан.

Он забегает за дом – двумя рядами гаражи, из ржавых листов сваренные, крыши треугольные. Все закрыты; но Егор знает, что многие только навешивают засовы, а на замок не запирают… Раньше не запирали.

Подлетает к одной двери – висит замок. К другой – висит. Сзади плюхают тяжелые шаги, слышно, как хрипит дырявыми легкими огромный Шпала. Хрип – бормотание… Слова непонятные… Егор поворачивает на второй гаражный ряд – тупик!

И – щель! Одна дверь открыта! На себя ее, мышкой в нору – внутрь! Есть тут чем запереться? Есть?!

Один только шпингалет – с мизинец толщиной. Егор наваливается на приотставшую дверь, с силой задвигает штырек шпингалета во втулку – тот крошится рыжей трухой.

И тут же – шаги. Шаги и тяжелое дыхание. Догнал.

Егор прислоняется ухом к железу – тут он? Иди дальше пошел?

Хрипит. Стоит. Тут. Догнал и остановился. Тоже прислушивается…

За домами гремит стрельба, кто-то истошно вопит, поезд пробует снова гудеть – теперь Егор понимает, зачем: глушить бормотание – но затыкается опять. Стрельба тоже обрывистая… Как будто тех, кто отстреливается, мало – а те, в кого они палят, наваливаются на них и давят массой.

БОММ!

Прямо в ухо – удар кулаком, снаружи. Удар такой силы, что ясно – он там, оно там – не знает своей силы, не чувствует своего мяса. Лупит так, как будто железо можно пробить сжатыми пальцами. И железо прогибается.

Потом хватается за дверь – неловко, и рвет ее на себя с нечеловеческой силищей, так что шпингалет стонет – и гнется. Егор всхлипывает, а потом принимается орать, чтобы перебить свой страх:

– Вон пошел! На хуй пошел! Вали отсюда, гондон! Слышишь меня?!

Шпала с той стороны застывает на миг. А потом отвечает Егору: своим нелепым высоким голосом, над которым все всегда на Посту смеялись:

– Жерб мор руб вырву ахзав нчеловееех шигаон тод кшшшшк рва смерр гниии…

Голова распухает, ноги делаются ватными, слова-неслова эти в уши втекают ртутью змеиным ядом расплавленным оловом сочатся, и никуда от них, никуда не деться, Егор сам заперся тут. Он пытается перекричать Шпалу, но звуки путаются, вяжут рот, скулы сводит.

– Наххх… Ухоооо… Ухооодь… Слышшшш…

Тогда Егор, качаясь, подергиваясь, бросается на карачки, отползает на другой конец гаража, расшвыривает в углу – молоток, пилу, долото – находит коробок от длинных охотничьих спичек – набитый блестящими новыми гвоздиками.

Уже не соображая, что делает, приставляет себе по гвоздику с каждой стороны к ушам – вкладывает в раковину.

– Мор тоооод чеееерн чууууу аабаааадоон жоооо ххуууум гнииии!!

Приказывает рукам подняться – разводит в стороны ладони – и схлопывает их так, чтобы разом забить себе гвоздики в оба уха.

Молния – гром – взрыв – смерть!

6.

– Всем взяться за руки! Женя! Возьми Алину! Соня! Дай мне ручку!

Дети таращатся на нее своими глазищами, что-то лепечут ей – но она не может понять, что. Соня ревет, Алина что-то говорит без остановки, Рондики молчат, держатся друг за друга.

За ту неделю, которую Мишель провела с ними в классе, помогая учительнице, они хотя бы стали ее признавать. Раньше бы они разбежались тут же… А теперь вот стоят. Ждут. Ждут от нее, что она объяснит им, что происходит и что им делать.

– Я не слышу.

Мишель обращается к Алине, показывает ей на свои уши.

– Я оглохла. У меня над ухом выстрелили, и… Ничего не слышу. Поэтому вы просто делайте так, как я вам скажу, ладно? Покивайте, если понимаете!

Они кивают. А что она им скажет?

– Нам надо спрятаться. Во двор нельзя выходить. Там злые люди. Все поняли?

Кивают. Соня вцепилась в ее руку так, что пальцы побелели. Соня все видела. Забыла, что Мишель глухая, что-то спрашивает у нее.

– Я не слышу. Нет, совсем ничего. Пойдемте… В класс?

У класса окна на другую сторону. Куда еще, как не туда? И она тянет их за собой цепочкой наверх. Кто-то навстречу – Юля Виноградова. Мишель говорит ей, притворяясь спокойной – но не ощущая своего голоса, поэтому неизвестно, как:

– Там стреляют. Во дворе. Я прячу детей в классе. Приводите Ваню. У нас окна в другую сторону. Хорошо?

Юля тоже шамкает ртом, но Мишель не может опять объяснять, что потеряла слух, она просто тянет за собой эту гирлянду зареванных глазастых детей – чужих детей, которыми она никогда не хотела заниматься, в которых просто случайно влипла и от которых теперь не может отлепиться.

Юля Виноградова догоняет ее через два пролета – отдает ей своего Ванечку, доверяет… Неужели так легко? Мишель четырехлетнего серьезного Ваню берет за запястье, тому неудобно, но ей спокойней так – чтобы он не выскользнул из ее потных пальцев, если вдруг испугается чего-то.