Короче говоря, развлекая заморскую публику, хозяева и сами развлекались как могли. Общительный Йорк резвился и тоже по-своему прикалывался. Старательный приятель Лешенька трудился за «фонарщика», переводчика и вообще. Квартира гудела.

Квартирка гудела, а дом разваливался и проваливался. Сидели на чемоданах — как в смысле переносном, так и в самом распрямом: широким жестом уступив любимую колченогую табуретку гостям, Михаил натуральным образом восседал на добротном чемодане, кожаном, окантованном зеленоватой медью. В этом наследственном бауле собран был его архив — акварели, рисунки, фотографии, кое-какие письма. Но больше всего места там занимали рукописи — по преимуществу стихотворные, талантливые и никчемушные.

Всё было подготовлено к переезду. Михаил, Диана и собака Йорик оставались последними жильцами в расселенном аварийном доме по Мещанской улице близ Столярного переулка неподалеку от Сенной в проваливающемся доме, который стал внеочередной жертвой отечественного метростроя. Грунт под фундаментом просел, фасад пополз и растрескался, балкон над аркой перекосило, полуприкрытые чугунные ворота заклинило, а кое-где в этой, лицевой, части четырехэтажного здания обрушились перекрытия.

Вообще-то уже давно нужно было как-нибудь шевелиться, обивать чиновничьи пороги, однако Михаил наплевал на всё и задумчиво снимался и спивался по мере сил и вдохновения, утверждая, что таким образом нашел свое место в жизни. И отчасти оказался прав — во всяком случае, с жильем всё утряслось как бы само собой и лучше не придумать. Бдящие сограждане из уцелевших домов несколько раз обеспокоивались кинематографической суетой за турникетом с надписью «Опасная зона» и вызывали милицию. Милиция приезжала, иногда принимала рюмку чая, иногда сразу же две рюмки, после чего благополучно отбывала. Но в результате местные власти кое-как зашевелились. В конце концов ордер на новую квартиру был выписан и даже получен. Признаться, к этому моменту американцы успели преизрядно утомить, но съемки, слава Богу, близились к завершению.

Дозвякивали колокольчики на скрипучей двери маленькой квартирки без прихожей — вот тебе дом, а вот и порог! — крошечной чудной квартирки, по стенам и потолкам оклеенной балаганными обоями с разводами «под мрамор», не так давно отделанной хозяевами надолго и всерьез, как всерьез рассказывали они. Михаил с Дианой рассказывали и досказывали, профессионально раскрученные киношниками, дохаживали сиплые часы на желтой кухне с черным лаковым полом, — а лак у стен сохранил свою зеркальную глубину и по-прежнему отражал пеструю желтеющую рябь, как замершая черная вода осыпающиеся кроны; голубая комната казалась просторной и нежилой; вот и осень, динь-диги-дон, а вот и небо; дождь зарядил и не унимался…

Захмелевший Михаил, пребывая во грусти и благости по поводу полученного ордера и чуя финиш съемочного марафона, восседал верхом на антикварном чемодане со своим творческим наследием и самозабвенно продавал идею финального эпизода фильма. И продал-таки, ибо заморские гости покивали, подумали, затем додумались и вдохновились, потом поскрипели, как обычно, пошуршали, но раскошелились; дело устаканили.

Пару сотен долларов Михаил заныкал, на остальное закупил выпивку без счета, коробку свечей, кое-что по мелочи и смеха ради и на чем остановился взгляд. Потом он развесил по лестничным стенам содержимое эпохального чемодана, перемешав изобразительный материал с виршами, также спешно вставленными в рамки. Потом просто так появился безотказный друг Филиппыч и помог расставить свечи на ступеньках до самого последнего этажа. Затем заявился незваный Аристарх с половинкой тортика, обычным для него сверхъестественным образом учуявший дармовую выпивку, — и как раз приятель Лешенька привел американцев принимать антураж. Гости остались довольны и вообще остались и крепко напились. Словом, состоялась репетиция.

Репетиция удалась. Дог хотел бузить — и бузил. Музыкальный Филиппыч желал гитару и песенку про лошадь. Гостеприимный Михаил очень хотел узнать напоследок, что же всё-таки такое андеграунд, затем он хотел водки и конституции, затем — гнать всех вон, а после извиниться. Диана от избытка чувств требовала плясов. Грудастенькая коренастенькая Анюта тоже хотела, но уже не могла. Старательный Алексей мечтал стать полноправным Алексом, а Сэм — Семен Семенычем; Семушка плакал и не хотел никуда возвращаться. Петр помалу каменел, был он ни гугу, не хотел вообще ничего земного и попросту не отражал, в отличие от пола у стены, к которой он прилип. Аристарх же, напротив, светлел, светился, как осенняя березка на закате, и всего-навсего желал тортика, а потом, когда американцы сдались и уползли, победно икнул, после чего исключительно кинематографично рухнул в свой не первой свежести бисквит…

…Засипели и забимбомкали часы на стене. Организмы зашевелились. Все по очереди наступали на Аристарха, дрыхнущего поперек кухни. В душе за перегородкой взвыл Михаил, мужественно выливший на себя ушат ледяной воды. Диана врубила духовку и все конфорки на плите, зашумела «нелегальная» колонка. Просоночный Филиппыч столкнулся с колючим лимонным деревом, росшим в бочке у окна, и рикошетом оседлал щупленького Аристарха. Всклокоченный Аристарх хрюкнул и дрыгнулся.

— Ты кто? — спросил он ошарашенно.

— Я — Филиппов, — честно признался правдивый голубоглазый Филиппыч.

— А я тогда кто? — заинтересовался озадаченный Аристарх.

Впрочем, с этим кое-как разобрались — но вот в честь чего трогательный Филиппов и теплый шелковистый дог в обнимку спали на супружеском диване, а хозяева ютились на полу, так и не разъяснилось.

Тем временем впустили жизнерадостного Йорика и дружно позавидовали ему. На плите забулькало и зашкворчало, засвистел чайник, запахло кофе. Квартирка прогревалась. Громко тикали часы, болезненным эхом отзываясь в головах. Похмельные массы мутило, все страдали, но стойкая Диана делала лицо, то есть накладывала макияж. Часы такали. Поспели сосиски, и как по заказу подтянулись помятые киношники с пивом и зачем-то с парадным тортом, но зато без Лешеньки — незадачливый Алекс вчера определенно перестарался.

С ходу заступили на вахту. Похмелились. Просветлели. Застрекотала камера, но дежурной пробы не получилось — на лестнице странно завозились и начали входить.

Умытый и причесанный Аристарх, который перед объективом воспитанно резал сосиску, макал в кетчуп, вздыхал и отдавал догу, заторопился выпить пиво. Дог вздыбил шерсть и ломанулся к двери, снося всех и вся. Что-то угрожающе зашуршало и шоркнуло, диньдонкнули колокольцы…

В дверях шевелился роскошный двухметровый куст красной рябины с тяжелыми гроздьями ярких примороженных ягод. Разъяренный дог отступал, заходясь в рыке; куст втискивался в квартиру и пыхтел, как шебутной приятель Дрюля; шебутной двухметроворостый Дрюля пыхтел, жевал ухоженную пегую бородку и впихивал в квартиру развесистый рябиновый куст.

Стрекотала камера. Аннушка, оказавшаяся на полу и в кадре, лупала глазами. Улыбчивый Филиппыч тоже недоумевал. Догадливый Аристарх, опознав входящего, оставил пиво и спешно доглатывал сосиску. Дог рычал, Михаил посмеивался, Диана аплодировала, Дрюля раскланивался.