Доктор Дюре помнил из него теперь только пару четверостиший.

А что там еще, в самом начале и в середине было? Он забыл. Нужно выучить эти стихи наизусть. Чтобы стать таким, как человек из этого стихотворения.

Он стоял в коридоре, готовясь снять белый халат, как вдруг заметил Рэя.

Что он здесь забыл?

Страх свернулся узлом в желудке. Ему захотелось бежать отсюда куда подальше. Спрятаться. Рэй опять задумал макнуть его носом в его собственное дерьмо.

Рэй знал.

Сотрудники больницы, врачи и медсестры, тоже знали. Но они молчали. По долгу службы.

А Рэй отчетливо давал ему понять, что он готов молчать, конечно же, но при одном условии…

И это условие каждый раз менялось.

Он прислонился к стене коридора. «Что-то не так, доктор?» – спросил молодой практикант. На часах было половина восьмого. Рабочий день был закончен. Он мог и не заходить в кабинет, но там лежали ключи от машины. Прекрасной «Ауди Кью 5», которую он купил совсем недавно.

Он заколебался. Подумал о Леони, которая лежала в маленькой палате, совсем рядом. Перед глазами возникло тело на носилках – в тот вечер месяц назад. Но страшнее, чем истерзанное тело и кровь, было выражение смирения на лице Леони – он даже вздрогнул от вида этого отрешенного, равнодушного лица. Она лежала такая бесстрастная, такая безразличная к своей судьбе. Кожа ее была кое-где фиолетовой, кое-где красной и вздувшейся, а кое-где бледной, почти прозрачной. Она не двигалась и, казалось, ожидала смерти. Она бросила на него взгляд, означающий: «Умоляю вас, прикончите меня, только не надо меня спасать. Ни в коем случае».

Он взял ее за руку, чтобы успокоить, и она поморщилась от боли.

И потом, он сам не знает почему, сделал шаг вперед. «Так не будет продолжаться, он не может терроризировать меня до конца моих дней, через два года мне на пенсию, пусть делает что хочет, достало меня это. Надоело мне бояться Рэя Валенти. Эдмон Куртуа прав: я закончу свою жизнь как трус, дрожа от страха».

Он вошел в свой кабинет.

– Ты остаешься на дополнительную смену? – поинтересовался Рэй Валенти.

– На сегодня я закончил.

Рэй вновь нацепил черные очки. Вытянул ноги. Развалился в кресле. Сложил руки на затылке. Смерил его взглядом.

– Верни ее мне.

– Она пока не в состоянии.

– Верни мне ее.

– Ее еще надо лечить добрых два месяца. Она вся в гипсе, от стопы до бедра, и еще шея. Множественные переломы. И кровоизлияние в мозг, которое не рассосется, если она будет двигаться.

– Это ты рассказываешь. Я хочу мнение независимого эксперта. Хочу увезти ее отсюда для осмотра другим доктором.

– Она отсюда не выйдет.

– Она выйдет. И знаешь почему?

Он произнес эти слова с ласковой, обольстительной улыбкой. Как нежный отец, который наклоняется к ребенку и шепчет ему: «У тебя получится, ты можешь, верь мне».

Бернар Дюре не сморгнул. Он ожидал удара. Он выпрямил спину и старался дышать размеренно, чтобы унять сумасшедшее биение сердца.

– Делай что хочешь. Я ее не выпущу.

– Ну ладно. Тогда я все расскажу легавым. Они мои дружки, ты же знаешь.

– Знаю. Вот бедняги!

– Не выделывайся тут. Помни, руки у меня длинные.

– Давай-давай. Мне все равно. И вали из моего кабинета.

Рэй Валенти снял очки. Он был обескуражен. Бернар Дюре не уступал. Бернар Дюре больше не дрожал перед ним как осиновый лист. Бернар Дюре осмелился ему противостоять. Бернар Дюре требовал, чтобы Рэй освободил ему место, потому что это было ЕГО кресло в ЕГО кабинете.

Рэй Валенти снял ногу с ноги. Оперся на поверхность стола обеими руками. Встал. Потом вновь рухнул в кресло и заорал:

– Черт возьми, Дюре! Ты не можешь так со мной поступить! Мне надоело дома горбатиться, как прислуга! Всем занимаюсь я: покупки, хозяйство, жратва, посуда, я задолбался таскать мать от кресла до кровати, включать ей телик, сажать на горшок, вытирать ей задницу, это не моя работа, черт!

– Договорись с соцработником. Или найми служанку.

– У меня была служанка. И причем бесплатная! Верни ее мне!

Внезапно Рэй Валенти оказался жалким человеком. Куда-то пропал весь его кураж, его рисовка.

Бернар Дюре почувствовал, как приступ счастья распирает ему грудь. Он пытался понять, откуда же взялась такая великая радость, которая освобождала его из мрачного, сырого подземелья. Подождал: не возникнет ли опять та дрожь, та смутная тревога, которая всегда готова была пригвоздить его к земле, но ничего не появилось. И тогда он понял, что больше не боится, и радость вновь развернулась в нем, наполняя все его существо. Он еще колебался, опасаясь, что это новое, пленительное чувство исчезнет так же быстро, как возникло, но потом, убедившись, что оно только растет и крепнет, наполняя его внутренности, голову, сердце, он взглянул Рэю прямо в глаза.

– А не надо было ее так калечить.

– Это не я. Это Тюрке.

Он к тому же сдал своего сообщника.

– Говорю тебе, Рэй, плевать мне на все. Исчезни.

Рэй Валенти взял себя в руки. Вновь надел темные очки.

– Хорошо. Ты вынуждаешь меня сделать это. Я пойду к легавым. Расскажу им, как ты приезжал на вызовы пьяным, как два раза ты бросил умирать на дороге бедолаг, которые попали тебе в руки, и как я тебя вытащил из этого дела, подделав отчет, потому что я думал, что ты великий хирург…

Он сделал упор на слова «великий хирург», словно хотел оправдать себя за то, что не выдал его полицейским. Выдающемуся человеку можно простить ошибку.

– Порой тебе приходилось оперировать совершенно пьяным, и все это знают, и все молчат, потому что ты сын великого человека, которого зовут Поль Дюре, а вот он-то как раз был безупречным врачом, преданным, может быть, порой слишком требовательным, но честным, прямым и к тому же трезвенником.

Упоминание об отце задело Бернара Дюре. Он представил, как тот сидит напротив, присоединяясь к обличениям Рэя Валенти. Ему стало стыдно. Ужасно захотелось выпить. Он опустил голову.

– Ну так что, рассказать все это легавым? А? Сколько сейчас лет твоему отцу, а? Примерно восемьдесят пять, да? Тяжело ему будет это все узнать… Имя семьи запятнано. А жена твоя? А дочки?

Рэй разглядывал его с сочувствием палача, который видит, как к нему возвращается его жертва, на мгновение попытавшаяся взбунтоваться. Он был почти готов простить его.

– Отдай мне ее, так будет проще для тебя. И для меня.

Он усмехнулся, произнося «и для меня». И эта усмешка вновь превращала Бернара Дюре в его сообщника.

Именно эта гнусная усмешка заставила Бернара вспомнить стихотворение Киплинга.