О невеселых результатах законодательной сессии 1827 года?

О несправедливом законе против печати? О тяжких оскорблениях, нанесенных г-ну де Ларошфуко-Лианкуру уже после смерти?

Об обиде, которую он пережил во время смотра на Марсовом поле? О роспуске национальной гвардии и последовавшем за ним брожении? О законе, касающемся списка присяжных заседателей, или законе об избирательных списках, повергших Париж в великое смущение? О последствиях роспуска палаты депутатов или о восстановлении цензуры? Об очередном нарушении данного обещания, новость о котором облетела Париж и потрясла население? Наконец, может быть, о смертном приговоре г-ну Саррантий, который должны были привести в исполнение на следующий день, а это, в свою очередь, как мы видели из разговора Сальватора с г-ном Жакалем, могло вызвать в столице настоящие волнения?

Нет.

Короля Карла X занимало, волновало, беспокоило, печалило последнее черное облачко, упрямо остававшееся на небе после Урагана и заслонявшее светлый лунный лик.

Король опасался, как бы ураган не разразился вновь.

Дело в том, что на следующий день была объявлена большая охота, организованная в Компьенском лесу, и его величество Карл X, бывший, как всем известно, величайшим охотником со времен Немрода, страдал при мысли, что она могла сорваться или пойти не так, как задумано, из-за плохой погоды.

«Чертова туча! – ворчал про себя король. – Проклятая луна!»

При этой мысли он так хмурил свое обычно невозмутимое лицо, что придворные вполголоса спрашивали друг друга:

– Вы не знаете, что с его величеством?

– Попробуйте угадать, что с его величеством?

– Только подумайте: и что может быть с его величеством?

– Несомненно, – говорили они, – Манюэль умер! Но эта тяжелая для оппозиции утрата не может представлять собой несчастье для монархии и так занимать короля!

– Подумаешь! Во Франции стало одним французом меньше! – прибавляли они, пародируя Карла X, который, въезжая в Париж, сказал: «Во Франции стало одним французом больше».

– Конечно, – говорили они, – завтра состоится казнь господина Сарранти, который, как утверждают некоторые, невиновен ни в краже, ни в убийстве, вменяемым ему в вину; он бонапартист, что гораздо хуже! И если бы его оправдали по первому обвинению, его трижды можно было бы осудить по второму. Словом, и здесь не из-за чего хмуриться его величеству.

В эту минуту среди гостей начала распространяться настоящая тревога, они уже готовы были разбежаться, как вдруг король, продолжавший стоять, прислонившись лбом к стеклу, громко вскрикнул от радости и его крик отозвался в душах всех присутствовавших, а слух о том, что король повеселел, быстро прокатился по всем залам и достиг приемных.

– Его величество радуется, – облегченно вздохнули гости.

Король действительно радовался.

Черная туча, заслонявшая луну, не исчезла вовсе. Она лишь сдвинулась, с места, которое так долго занимала, и, подхваченная двумя противоположными воздушными потоками, заметалась с запада на восток и обратно, словно волан меж двух ракеток.

Это-то и развеселило его величество, именно при виде этого зрелища он издал радостный крик, обрадовавший придворных.

Однако его блаженство – а счастье создано не для смертных! – длилось недолго. Пока небо прояснялось, земля погружалась во тьму.

Дворецкий доложил о префекте полиции. Тот вошел еще более мрачный, чем сам король.

Он подошел прямо к Карлу X и поклонился до земли, как того требовали не только высокое положение, но и почтенный возраст короля.

– Сир! – сказал он. – Я имею честь, учитывая серьезность обстоятельств, просить ваше величество разрешить мне принять все необходимые меры, принимая во внимание важность событий, театром которых явится завтра наша столица.

– В чем же состоит серьезность обстоятельств и о каких событиях вы говорите? – спросил король. Он не понимал, как может на всем Земном шаре происходить нечто более интересное, чем игра ветра с тучей, застилавшей луну.

– Государь! – заговорил г-н Делаво. – Я не сообщу вашему величеству ничего нового, напомнив о смерти Манюэля.

– Это мне в самом деле известно, – нетерпеливо перебил его Карл X. – Он был человек весьма достойный, как я слышал.

Но говорят также, что это был революционер, и его смерть не должна огорчать нас сверх меры.

– Именно в этом смысле смерть Манюэля меня печалит или, вернее, пугает.

– В каком смысле? Говорите, господин префект.

– Король помнит, – продолжал тот, – о прискорбных сценах, причиной или, точнее, поводом для которых послужили похороны господина де Ларошфуко-Лианкура?

– Помню, – кивнул король. – Эти события имели место не так давно, чтобы я о них забыл.

– Эти печальные события, – продолжал префект полиции, – вызвали в палате волнение, передавшееся значительной части вашего славного города Парижа.

– Моего славного города Парижа!.. Моего славного города Парижа! – проворчал король. – Продолжайте же!

– Палата…

– Палата распущена, господин префект: не будем о ней больше говорить.

– Как прикажете, – чуть заметно растерявшись, проговорил префект. – Однако именно потому, что она распущена и мы не можем на нее опереться, я и пришел просить непосредственно у вашего величества позволения ввести осадное положение, дабы предупредить события, которые могут произойти во время похорон Манюэля.

В этом месте король более внимательно стал вслушиваться в слова префекта полиции, после чего дрогнувшим голосом спросил:

– Неужели опасность столь неотвратима, господин префект?

– Да, государь, – непреклонно произнес г-н Делаво, набиравшийся храбрости по мере того, как читал в лице короля все большее беспокойство.

– Объясните свою мысль, – попросил Карл X.

Он обернулся к министрам и поманил их к себе.

– Подойдите, господа!

Король подвел их к оконной нише. Видя, что совет почти в полном составе, он повторил, обращаясь к префекту:

– Объясните свою мысль!

– Сир! – отвечал тот. – Если бы я опасался лишь беспорядков во время похорон Манюэля, я не стал бы докучать своими опасениями королю. В самом деле, объявив, что похороны начнутся в полдень, я приказал бы вынести тело в восемь часов утра и тем почти избежал бы волнения масс. Но пусть король соблаговолит подумать вот о чем. Если и без того трудно подавить революционное движение, то становится и вовсе невозможно его обуздать, когда к первому движению присоединится второе.

– О каком движении вы говорите? – удивился король.

– О бонапартистском движении, сир, – пояснил префект полиции.

– Это призрак! – вскричал король. – Оборотень, которым пугают женщин и детей! Бонапартизм свое отжил, он умер вместе с господином де Буонапарте. Давайте не будем о нем говорить, как и о волнениях в палате – также мертвой. «Requiescant in расе!»14.