лично участвовать в распределении чужого добра в сильнейшей степени стимулировала партизанщину. Когда в конце 1919 года на железных дорогах Сибири появилось несметное число вагонов с разнообразным имуществом, брошенных отступавшими белыми, окрестные крестьяне с подводами собирались целыми деревнями и опустошали «ничейное»[1127]. На путях отхода белых через тайгу тоже было брошено много ценного. Щегловский уревком Томской губернии 7 марта 1920 года отмечал, что население таежных районов уезда (в Арсеньевской, Барзасской и других волостях) припрятало массу такого имущества, а в волостных ревкомах «процветало укрывательство» расхитителей[1128].

И это были относительно невинные примеры, ведь вообще объектом перераспределения становилось отнюдь не только казенное имущество. Сводка Красноярской губЧК в апреле 1920 года сообщала, что жители Красноярского уезда на правом берегу Енисея в Торгашино, Чанчиково, Ладейках, Свищёво, Шумково, Пузырёво, Красной Горке, Зыково, Карлово, Кулаково, Лопатино, Кузнецово (в которых обвинялось казачество, сочувствовавшее белым) во время отступления манских партизан Степно-Баджейского района сначала от души попользовались добром ушедших в партизаны – «почти поголовно производили грабежи и тащили в свои селения: швейные машины, земледельческие орудия, молотилки, жнейки и проч., а также всякий скот и разное домашнее имущество», – а при отступлении войск Каппеля «много припрятали военного имущества и снаряжения»[1129].

Как следует поживилось сибирское население и деятельно участвуя в раздевании и ограблении многочисленных пленных. В январе 1920 года в Красноярске и окрестностях, где сдались десятки тысяч белых, их в мороз крестьяне не пускали ни ночевать, ни греться: «Особенно жуткая была картина, когда приходили офицерские обозы. Сейчас же их окружала толпа. Обыватели старались забрать лошадей, упряжь и сани. <…> Так было с обозами, которые попадали в руки власти; те же, кто попадал в руки населения[,] – раздевались чуть не донага. Больные и раненые, по рассказу одного врача, были выброшены из подвод и лошади захватывались». Автор отмечал, что партизаны, особенно активно обиравшие пленных и за это арестованные, получали от красноярских военных властей внушение и выпускались на свободу[1130].

Крестьянский мир был настроен пограбить «ничейное», «казенное», но и внутри него самого процветали аналогичные настроения – в отношении частного чужого добра. Еще советские историки признавали, что среди бедноты были распространены тенденции «к введению всеобщего уравнительного дележа всего имущества среди крестьян»[1131], с чем иные партизанские командиры вынужденно боролись, боясь взрыва недовольства со стороны крестьян зажиточных, среди которых многие поддерживали партизан. Например, алтайские повстанцы во время Зиминского восстания летом 1919 года не разрешили обобществления крестьянского имущества на контролируемой ими территории[1132].

Другие (анархисты-роговцы) в это же время практиковали уравнительность, впоследствии утверждая, что партизаны вели себя в высшей степени справедливо: «В период действия отряда во многих деревнях проводили военный коммунизм, отбирали у богачей и наделяли всех бедняков (машинами, постройками и др[угими] видами продуктов) и[,] за небольшим исключением[, принудительные] вознаграждения встречались со стороны примазавшихся партизан (шкурников)[, а всё] остальное говорит о [должном] качестве состава партизан»[1133]. Руководящие партизаны по окончании войны сразу стали выстраивать свою концепцию сугубо мирных взаимоотношений повстанцев с населением. Так, по уверению С. М. Серышева, в ходе действий партизан Амурской области наблюдался лишь «малый процент каких-либо несправедливостей (не говоря уже о насилии), проявляемых… к населению»[1134].

Однако наличие многочисленных повстанческих формирований подразумевало огромную нагрузку на местное население, которое в добровольно-принудительном порядке должно было снабжать партизан всем необходимым. При этом границы «необходимого» определял, разумеется, человек с ружьем, часто видевший в приобретении трофеев главный смысл своей личной войны. Например, воевавший на Юге России бывший партизан А. Панкратьев в 1926 году на стандартное требование «партизанской комиссии» Ростова-на-Дону описать свой боевой путь довольно развязно ответил: где и, главное, за что воевал, он не помнит, потому что их «…дело было такое[,] даеш[ь] новое Английское обмундирование и больше никаких [вопросов]…»[1135]

Жажда легкой наживы была одним из сильнейших стимулов партизанщины. Отряды обычно начинались с разбойных шаек, копивших ресурс популярности за счет удачных, более или менее безнаказанных налетов на волостные органы управления, почтовые отделения и на зажиточных сограждан. Затем шайка могла вырасти в крупный (с сотнями участников) или очень крупный отряд, контролировавший значительную территорию – так называемую партизанскую республику. Один из видных партизанских комиссаров, большевик П. Ф. Федорец, в начале 1920 года пояснял, что грабежи (он брал это слово в кавычки, подразумевая право партизан широко снабжаться за счет местного населения) представляли собой «общее явление для всех партизанских отрядов»[1136]. Предводитель партизан севера Западной Сибири П. И. Лопарёв вспоминал, как отлично питались его бойцы, занимая «лучшие дома купцов и других паразитов», а «поджавшие хвост хозяева из кожи лезли вон, чтобы… не попасть на тотсветную „переделку“»[1137].

Партизаны Приморья признавали: «Не совсем последним источником пополнения наших финансовых ресурсов нужно считать так называемые „выкупы“… [когда]… арестовывали наиболее крупного капиталиста и затем под угрозой смерти предлагали пленнику внести определенных размеров контрибуцию». Так, Н. Ильюхов с ротой партизан в мае 1919 года на станции Раздольная Уссурийской железной дороги захватил хозяина водочного завода И. Пьянкова, вынужденного отдать до полумиллиона рублей. Аналогично сучанскими партизанами были взяты выкупы с шахтовладельца Артца и некоторых других капиталистов; облагались крупными поборами и богатые крестьяне. Приморским лесопромышленникам повстанцы давали работать «лишь при условии выплаты… [им, партизанам] специального налога или доставки продовольствия и других предметов из Владивостока»[1138]. Поступали и проще: весной 1922 года многие рыбаки Уссурийского залива в Приморье платили дань повстанцам за разрешение на ловлю[1139].

Один из партизанских лидеров Алтая признавал, что от «партизан крестьянство восставшего района материально страдало больше, чем от колчаковских налогов…», другой констатировал: снабжение 20-тысячной повстанческой армии Мамонтова–Громова «громаднейшей тяжестью ложилось на плечи крестьянства…»[1140]. В прибайкальском Ацийском сомоне потери бурят от семёновцев исчислялись в 174 тыс. рублей, а расходы на содержание партизан – в 213 тыс.[1141] Прибайкальские власти признавали, что к началу 1920 года все лучшие работники были мобилизованы партизанами, крестьянские хозяйства запущены, а все кони, взятые повстанцами, измучены и «разбиты»[1142].

Крайне разорительной оказалась партизанщина и для забайкальских крестьян, на чьих лошадях разъезжала многочисленная красная конница: после окончания военных действий против Семёнова лошади были переданы в сформированные из партизан части НРА ДВР и де-факто конфискованы – и затем, добавим, проданы либо съедены голодными бойцами. В феврале 1921 года начальник Забайкальской кавдивизии Я. Н. Каратаев писал главкому НРА, что крестьяне требуют обратно коней и обмундирование, которые были забраны в свое время