Глава пятнадцатая, в которой Оливия раскрывает тайну Рафаила Смита, а инспектору Тревишему предстоит долгая и трудная ночь в пансионе на Камберуэлл-Гроув

Актёров долго не отпускали со сцены. После финального монолога принца датского в зрительном зале не менее минуты вибрировала тишина, наконец взорвавшаяся шквалом аплодисментов. Момент, которого так ждали и, вместе с тем, страшились «Лицедеи Адамсона», наступил – бледные лица зрителей, выкрики «Браво!», заглушаемые ритмичными хлопками, букеты в шуршащей бумаге, вскоре усеявшие сцену яркими пятнами.

Преодолев смущение перед публикой, вместе с остальными вышел Филипп, и вся труппа, взявшись за руки, застыла в низком поклоне. «Для нас было великой честью выступать сегодня перед вами!» – хором произнесли актёры и вновь поклонились, и каждый из них в эту минуту ощущал крепкое рукопожатие коллег по сцене и не желал себе иной судьбы. Теперь всё, всё было позади: и многочасовые изнурительные репетиции, и страхи, и неуверенность в собственных силах, и страстные мольбы об удаче – ни у кого и тени сомнения не возникло, что этот момент чистого триумфа стоил всех усилий и всех жертв. И, когда бархатный занавес с тихим шелестом укрыл их от посторонних глаз, они, медленно выпрямившись, какое-то время так и продолжали стоять, не расцепляя рук и не в силах произнести ни слова. Наконец, Эффи в своей обычной манере капризно протянула: «Марджи, дорогуша, ты мне сейчас и вторую руку сломаешь!» – и все с облегчением рассмеялись.

Первую бутылку шампанского откупорили в артистическом фойе, как только опустился занавес и зрители принялись пробираться к выходу. Никто не успел переодеться и снять грим, и даже Лавиния Бекхайм презрела суеверия и осталась в костюме леди Макбет.

Наблюдая за братом – взлохмаченные на висках волосы, будто на протяжении действия пьесы он то и дело в отчаянии хватался на голову, шальные блестящие глаза, обкусанные губы – Оливия решила пока не оповещать его о том, что считала своим непростительным промахом. Присоединяясь к общему ликованию, произнося тосты и поздравления, она внутренне кипела от досады на себя. Ну что ей стоило с самого начала заглянуть в гримёрку Люсиль? Почему, ну почему она сделала это так поздно? Грифон, птицеклювая собака Зевса, приставленный охранять сокровище, не сберёг его – кто-то опередил её. А может, это не её опередили, а Люсиль? Может, потому её и убили, что она обнаружила пропажу похищенной ею жемчужины?

С напряжённым лицом Оливия улыбалась, прихлёбывала шампанское, произносила поздравления и внешне казалась полностью вовлечённой в общее триумфальное веселье, но на душе у неё было тяжко. Хотя был ещё один человек, который мог бы посоревноваться с ней в унынии. Рафаил Смит стоял в некотором отдалении от всех, и на лице его застыло странное выражение: то ли скорбь, то ли желчное упрямство – он пока единственный из всех отметил, что никто из критиков не пришёл поздравить актёров с успехом премьеры.

* * *

Этим вечером маленький пансион на Камберуэлл-Гроув гудел, словно улей. Миссис Сиверли, поджав тонкие губы, нехотя дала постояльцам своё разрешение, и теперь, застыв на лестнице, неодобрительно смотрела на то, как внутрь её приличного во всех отношениях дома вносят ящик с полудюжиной бутылок шампанского. Однако, когда Арчи экспромтом выдал пару цветистых комплиментов в её адрес, после чего запечатлел лёгкий поцелуй на тыльной стороне её ладони, она немного оттаяла.

К ужину не накрывали. У кухарки и горничной был выходной, да и на холодный гороховый пудинг, равно как и на лестерширский пирог с начинкой из свиного сала и угрей, никто бы в такой день не польстился.

Вместо этого заказали в чайной Биллингса пирожные и сэндвичи с лососем и соорудили застолье у Мамаши Бенни. Наверху, у Арчи, подальше от глаз миссис Сиверли, смешивали коктейли и разливали всем желающим превосходный портвейн из личных запасов хозяина комнаты.

Артисты в небывалом возбуждении сновали по этажам с картонными тарелочками в руках и бокалами для крюшона, переговаривались, смеялись, поздравляли друг друга с успехом премьеры и сообща предавались радужным мечтам – о том, как в завтрашних газетах появятся самые лестные рецензии на пьесу, как их актёрское мастерство покорит самых взыскательных лондонских театралов, и о том, какое сияющее будущее всех ждёт. Долгожданное вознаграждение за годы служения, счастливый билет в ту жизнь, которая чуть было не ускользнула от них.

Всеобщее веселье не поддерживали только двое – Рафаил Смит, скептически взиравший на коллег и не разделявший их воодушевления, и Эдди, который прекрасно понимал, что никакой ангажемент в лучших лондонских театрах его не ждёт, потому как умение лихо бить чечётку не замена актёрскому таланту. Пригубив бокал шампанского, он незаметно ушёл к себе, где улёгся на кровать лицом к стене и долго лежал так с открытыми глазами, бездумно водя пальцем по затейливому узору на обоях.

Лавиния Бекхайм последовала его примеру и тоже ускользнула в свою комнату, но не затем, чтобы предаться унынию, а совсем наоборот. Сегодняшний успех пьянил не хуже шампанского, а аплодисменты, которыми наградила её публика, вызвали к жизни воспоминания о тех временах, когда каждый её выход на сцену был настоящим событием для ценителей её таланта.

Затворив за собой дверь, она прислонилась к ней спиной и глубоко вздохнула. Не загадывая наперёд, боясь даже помыслить о том, о чём так бесстрашно мечтали другие, чтобы не испытать позднее горького разочарования, она прикрыла глаза и позволила невысказанному заполнить её сердце тихой радостью. Вспоминая, как ей аплодировали, она была так счастлива, что вдруг поняла – никто не сумел бы подарить ей такое блаженство, даже Арчи. Ах, Арчи…

Лавиния подняла крышку патефона, стоявшего на комоде, и запустила механизм. Накинула меховое боа, которое обычно лежало, свернувшись сонной змеёй, на дне шляпной картонки, и, когда чарующие звуки старого вальса наполнили комнату, заглушив топот ног и голоса в коридоре, обняла себя обеими руками и принялась маленькими шажками плавно кружиться по комнате. «Пусть воет ветер, пусть злится стужа, а мне кроме него никто не нужен», – напевала она не в такт музыке старую песенку, которую частенько мурлыкала себе под нос её мать, собирая в саду спелые вишни к обеду.

Она не сразу расслышала деликатный стук в дверь, продолжая кружиться даже тогда, когда музыка смолкла. Стук повторился, теперь уже громче.

– Войдите! – крикнула Лавиния, дважды обмотав шею шелковистым мехом и приняв величественную позу.

Нет, это не он. Это сестра Адамсона, которая оказалась вовсе не той, за кого