Казначействе. Оба замешаны. Бессовестные спекулянты, вроде доносчиков мистера и миссис Рейнольдс! — Он сверкнул на меня глазами, но отвел их, когда я посмотрел на него, словно кролик на удава. Кстати, я ни у кого не видел такого бегающего взгляда, как у Джефферсона. За многолетнюю практику в суде я убедился, что тот, кто во время перекрестного допроса не смотрит вам прямо в глаза, говорит правду, а свидетель, не отводящий взора, лжет. Джефферсон — исключение, подтверждающее правило.

Из-за присутствия дам Джефферсон не продолжил рассказа о деле Рейнольдсов. Я уже много позже узнал подробности странной истории о том, как Гамильтона шантажировала развратная чета.

Джефферсон пустился в рассуждения о характере Вашингтона, приведя в восторг всех сквайров (кроме одного, в этот момент рухнувшего под стол и тем возвестившего окончание пира).

Мы вышли на лужайку, вернее, на ту полоску травы, которая оставалась между двумя ревущими обжиговыми печами. Виргинцы привыкли к шуму и суете и совершенно не замечали их, как и наш хозяин.

Джефферсон не понимал реакции Вашингтона на учащающиеся нападки не только на его правление, но и на него лично.

— Это ведь всего лишь плата за свободу прессы, причем небольшая, учитывая все выгоды.

— Возможно, президента беспокоит источник нападок, — предположил я.

Джефферсон посмотрел на меня невинными глазами.

— Источник?

— Газета Френо представляла ваши интересы.

— Но ведь нам нужна была своя пресса в Филадельфии. И я же никогда не жаловался из-за нападок Френо на меня. — В разговорах со мной Джефферсон не упускал случая пожаловаться на клевету, ересь, оскорбление личности, безнравственность и бунтарство «свободной» прессы, и был по крайней мере один случай, когда он пытался подавить ее свободу.

— Какое дело великому человеку до комариных укусов? Вашингтону обеспечено место в истории. Если его авторитет не подорвет Гамильтон. — Джефферсон нахмурился и под грохот сыпавшихся с ближней стены кирпичей разразился утонченной тирадой. — Мне покоя не дают визитеры из-за границы, и ведь не ко мне приезжают, а посмотреть, как мы строим республику, посмотреть, достаточно ли все это, — тут он широким жестом обвел свою гору, свои печи, своих рабов, свои аллеи желтолистых деревьев в долине, — достаточно ли все это жизнеспособно. Посмотреть, можно ли на своей собственной земле — а я хочу, чтобы каждый владел хоть пятьюдесятью акрами земли, пусть даже за счет правительства или западных индейцев, — можно ли обеспечить себя и семью, выращивая собственный хлеб, производя одежду и — да-да, гвозди тоже! Вот что я вам скажу, полковник Бэрр: в этом замечательном климате, на этой богатой земле возможно все, то есть, — голос у него стал торжественным, обычная хрипотца сменилась необычной звонкостью, — возможно создание республики, настоящей республики, какую никто и не пытался создавать с античных времен. Вот почему нам так важен союз с Францией. Мы и они — только две республики существуют на земле, и нам есть чему поучиться друг у друга.

О да! Пока мы рассуждали, французский армейский офицер по фамилии Бонапарт принимал поздравления от имени республики за то, что приказал открыть огонь по парижской толпе и двести «недовольных» были убиты; орел уже начал расправлять крылья, и скоро мы станем единственной республикой на земле. Но в ком было больше царственного? В Бонапарте, от всех военных побед которого не осталось и следа? Или в Джефферсоне, чьи хитрые завоевания существуют по сей день?

Разговор о Франции навел живую мысль нашего хозяина на неприятности в Санто-Доминго.

— Это всем нам урок. — Он обращался преимущественно к виргинцам. — Черные убивают белых. Рабы убивают хозяев. Говорю вам, что, если мы не сумеем постепенно уничтожить рабство, наших внуков и правнуков вырежут так же, как французов в Санто-Доминго.

Я вспоминаю эти слова сейчас, когда Нью-Йорк являет собой поле брани между аболиционистами и их врагами. Обе фракции прикрываются именем Джефферсона. О, если бы он сейчас оказался с нами и объяснился бы точней!

Сорок лет назад Джефферсон, мягко говоря, не был аболиционистом. События в Санто-Доминго возмущали и пугали его. Он говорил: «Нельзя попустительствовать анархии — даже во имя высокого идеала». Он молил господа, чтобы Франция как можно скорее восстановила порядок в Санто-Доминго, даже ценой возрождения рабства. Для Соединенных Штатов он видит лишь одно решение проблемы: «Надо вывезти наших черных в Вест-Индию и в Африку в надежде, что, возвратясь в родные места, они будут так же свободны, как мы, и в то же время обогащены знаниями, почерпнутыми у нас».

На этом виргинцы вернулись в дом, а Джефферсон пошел показывать мне плуг собственного изобретения; при этом он с любовью рассказывал о своем внуке:

— Настоящий индеец, зимой бегает босиком. Приходится просто привязывать ему к ногам мокасины.

Джефферсон пустился в ученые рассуждения об индейцах:

— Думаю, у них те же корни, что у нас. Интеллект как будто не уступает нашему, но, к сожалению, они в плену старых дурных обычаев и не хотят обрабатывать землю, предпочитая бесцельную жизнь охотников. Но если американская природа сделала из них то, чем они являются, не окажет ли она и на нас такое же воздействие?

— То есть мы станем охотниками? Покинем наши города…

— …покинем наши фермы. — Это слово было явно подчеркнуто.

Русоголовый мальчуган швырял камни в последнее (и весьма удачное) изобретение хозяина — плуг. Джефферсон добродушно наблюдал за мальчуганом, не оставляя мысли об индейцах.

— Бюффон, конечно, неправ. Он считал, что индейцы вырождаются, потому что они ростом меньше европейцев. Совершенная чепуха. Ирокезы гораздо крупнее большинства европейцев. Отсутствие растительности на лице индейцев Бюффон считал признаком вырождения, не замечая, как тщательно они сводят волосы. Он утверждал также, что половые органы у них меньше, чем у нас. Мой опыт этого не подтверждает. А ваш?

— Боюсь, что недостаточно изучил этот вопрос.

Ирония не попала в цель. Опровержение Бюффона продолжалось.

Затем Джефферсон снова заговорил о резне в Санто-Доминго. Она не давала ему покоя. Кошмар каждого рабовладельца стал реальностью. Рабы могли захватить не только целую плантацию, но и всю страну.

— Невероятно! Но как они будут управлять? Как будут существовать? Во-первых, негры — это не индейцы, это не мы. У них интеллект значительно уступает нашему. Конечно, хочется думать, что глупыми их сделали тяжелые условия. Но чем тогда объяснить высокий интеллект римских рабов, белых римских рабов? Условия жизни у них были не лучше, чем у наших негров, но посмотрите, чего они достигли! Да ведь раб Эпиктет был мудрейшим человеком своего времени! Нет, боюсь, не рабство само по себе, а некий природный дефект обусловил недостаточный интеллект негров. — Джефферсон