4. Долг, он же высший и единственный смысл существования, заключается не только в постоянной готовности, но в неодолимой потребности отдать свою жизнь ради духовных идеалов, о которых, по техническим причинам, будет объявлено особо.

5. И — а…

Так закончился очередной сеанс языковой магии, облеченной в форму идей. Я порадовался за Ракушу, который не дожил до подлинно счастливых времен.

Загипнотизированные услышанным, напуганные пафосом и серьезностью сообщения, добитые музыкой, долго и громко еще дребезжавшей, обитатели пребывали в паралитической неподвижности, многие еще долго не могли сдвинуться с мест(а и стояли в воде вертикально. Иные, рассчитывая узнать что-нибудь еще, доверчиво всплывали, и под звуки торжественного марша их вычерпывали праздничным разноцветным сачком, трактуя их любознательность как готовность отдать жизнь. Безусловно, сообщение содержало немало смыслов и могло побудить к самым различным действиям. Но одно мне было ясно сразу: жрать теперь дадут не скоро.

Надо было запасаться кормом, и я отдался этому священному делу, отдался с упоением, точно вернулся после длительного отсутствия к себе. Молчаливые камни, их причудливые очертания и тени, песчинки на дне — там не было двух похожих, коралл, маячивший невдалеке, кирпич, давно освободившийся от приписанной ему истории и ставший собою — красноватым, с гладко облизанными водой гранями стариком, мои движения, мои думы и грезы, моя тень — вот мир, который принадлежал мне.

Мой взгляд уже не простирался дальше трех-четырех клешней, но я ощущал бескрайний простор — «мой простор — предвкушенье-простора…», как декламировал когда-то Ракуша. Было так покойно, будто мой вопрос был только что решен в инстанции столь высокой, что там обошлись без моей мольбы, а значит, не нуждались и в благодарности.

Историческое сообщение (его передали еще несколько раз) свое дело сделало. Что могло помешать слушателям поверить, в сказанное? На настоящую готовность и решимость, однако, у большинства уже просто не было сил. Только по этой причине ко мне не ринулись все сразу — потребность во врагах относится к чаяниям самым заветным, враг способен заменить счастье, а возможно, и корм. Да и сплотиться по-настоящему можно лишь, в ненависти, и уж никак не в терпимости или любви к справедливости— чаяниях бесстрастных и противоестественных.

Появились первые группы страждущих. Ориентиром служили камни, где мы окопались, то есть мое жилище и еще несколько камней, где обитали когда-то мои собратья. Обычно группа зависала на порядочном расстоянии от наших бастионов, чего-то дожидаясь и будучи в полной готовности дать деру. Не обнаружив обещанного, они снижались и опять выжидали, снижались еще, никогда не переходя определенной границы, вероятно, полагали, что такая степень отдаления гарантирует им успешное бегство. С этой пограничной позиции они уже видели меня. Я старался не изменять своим привычкам, не пытаясь совершить что-нибудь такое, что заставило бы их усомниться в моем вражестве. Вид мой был хоть и суров, но все же не вязался с мужеством и безрассудством, необходимыми для штурма стеклянной стены. Не впечатляли также мои усталость и потрепанность, хотя и могли указывать на боевую молодость. После некоторой растерянности от группы отделялась тройка смельчаков-разведчиков, которая подваливала ко мне, наблюдала, как я передвигаюсь, как дышу, как заползаю под камни и как выползаю. Между нами были не только различия и сходства: мы одинаково боялись друг друга и одинаково неумело делали вид, будто это не так. Все мы находились во власти необоримой силы, принуждавшей подчиняться не закону притяжения, но закону отталкивания, точно повсюду был ненавистный враг, и даже молекулы отшатывались друг от друга. Каждый мешал, отнимал, каждый был лишним. Все это стало уже инстинктом, крайне ослабив инстинкт размножения, — насколько я мог судить по количеству экскурсантов, обитателей в сосуде было куда меньше, чем я предполагал. Догадывалась ли администрация о всей масштабности достигнутого? Ей удалось выкрасть нас у природы, у времени, однако, куда мы угодили, я не понимал — тут мне не хватало кругозора и учености. Не исключаю, что мы находились в будущем, где жизнь неотличима от смерти и жажда самосохранения заменена долгом самоуничтожения.

Я вел себя мирно, ненависть была мне чужда, как и наивная вера, будто можно доказать свою невиновность. Смельчаки-разведчики, подплыв совсем близко, начали хохотать, вернее, вспоминать, каким способом выражается смех. Не иначе, они приняли меня за анекдот. Наморщившись, издергавшись вдоволь, возвращались к основной группе, готовой тикать или следовать по разведанному маршруту. Половина тотчас и тикала, другая направлялась к кораллу и начинала выражать гнев, сбивчиво адресуя камням обрывки недавнего исторического сообщения и ничуть не удивляясь, что камни не реагируют, не срываются с места, даже этому обстоятельству радуясь. Часть манифестантов поглядывала на меня и давилась уже описанным смехом, памятью о нем, заражая остальных. Так проходил праздник гнева, непримиримости и уморы.

Слух о потешных врагах разошелся по сосуду, и количество желающих выразить свою ненависть, решимость, заодно похихикать росло с каждым часом. Вскоре мой угол стал излюбленным местом сборищ — только здесь, у страшного врага в гостях они могли не бояться и на время забыть о страхе. Прибывали группами, семьями и поодиночке. Пока взрослые митинговали, детишки играли в камнях или становились в очередь, чтобы залезть на меня и съехать вниз; будучи врагом, анекдотом, я стал еще и аттракционом. За небольшое время в уголке гнева и отдыха перебывали, вероятно, все, кто способен был двигаться, кто не сдох по пути и не угодил в сачок, и у меня была возможность наблюдать своих новых современников, их нецентрованность, что ли, неспособность успокоиться, сосредоточиться даже на мне или на проклятиях в мой адрес, довести до конца начатую фразу, двинуться куда-нибудь без окрика или приказа, а двинувшись, держаться взятого направления. За ненадобностью исчезло все, что способно привлекать и очаровывать, напоминая о щедрости Творца. (Создатель, по моему разумению, не был добр или зол, тем более мудр или хотя бы расчетлив. Я склонялся к мнению, что он был отчаянным игроком, полусумасшедшим художником — не столько талантливым, сколько вольным в своих фантазиях. Однако, если в мрачные минуты я и сомневался в надобности какой-либо твари, так лишь той, слишком мне знакомой, что способна спрашивать себя: «До чего же ты в конце концов дожил» — и, не давая ответа, жить дальше.) Мальки же были резвы и неугомонны, меня ничуть не раздражал их щебет и писк — это напоминало жизнь. Они облепляли меня и тыкались повсюду своими мордочками, забирались под меня, шастали между ножками и цеплялись за мой живот. Было щекотно, я едва сдерживал смех — он никак не