разбухла и оплыла. Никаких экзистенциальных мыслей не возникало — ведь было ясно, что корма не дадут все равно. Но что это все могло означать? О нас позабыли? Нас бросили окончательно? Другие дела и заботы отвлекли наших благодетелей?

Я был слишком стар и трезв, чтобы ждать благих перемен или думать о переменах к худшему. Однако кормиться и кормить Мару становилось все труднее. Корм кидали редко, кидали мало, голодные рыбки дежурили наверху и расхватывали почти все. Выручала съедобная мелочь, имевшаяся на дне и в камнях. Мой фырчал, воротил морду, но съедал все, даже травинки, которые я размельчал и подмешивал к остальному. Он потанцовывал, хотя окончательно от дрожи еще не избавился. Вновь объявилась компания. Они переговаривались почти шепотом, песни свои пели вкрадчиво, точно романсы, анекдотов не рассказывали, а водили вокруг тени хвоста убиенной хороводы — со склоненными набок головками они выглядели сущими деточками. Сколько я ни старался разглядеть вожака, теперь его могла бы выдать эталонная безгрешность, найти его не мог, все были деточками в равной степени. Иногда они вдруг задирали головки, желая сказать;- да вот же мы, здесь, певцы и хороводцы.

Я не желал им зла, ибо не желал им ничего, но безнаказанность, эти пляски вокруг тени убитой… Существо, склонное к переоценке своей персоны, непременно бы решило, что эти таинства совершаются для него. Не знаю, какой вывод бы за этим последовал, вероятнее всего, избыток впечатлений просто вывалился бы через заднее отверстие; не знаю, могу лишь засвидетельствовать, что, когда на следующий день я вновь услышал их безоглядный гогот, со мной это произошло и вовсе без всякого вывода. Едва ли я боялся смерти, скорее, меня беспокоила форма, пластичность, этого перехода, образ переходящего — я знал, что буду этот образ видеть, покуда видеть будет суждено. Перспектива, что столь, значительный для меня миг может стать финалом их анекдота, меня не устраивала. И вот — понимаю, как трудно в это поверить, — я услышал, как призываю закон. И не какой-нибудь закон совести, но подсовываю администрации самую недвусмысленную и суровую скрижаль и произношу при этом страстную речь о законе.

К счастью, у компании появились новые интересы. Это были совместные выступления с группами молоденьких рыбок, невольным свидетелем которых мне довелось оказаться. Когда впервые они попались мне на глаза, я не понял, что происходит, так причудливо это выглядело, но потом все же сообразил: компания ехала верхом на юных рыбках, или рыбки ехали на отроках верхом — все были соединены попарно, и узел каждого соединения располагался под рыбьим хвостом. Они пронеслись надо мной с песнями и междометиями, я пожелал кавалькаде удач и новых междометий, а сам предался воспоминаниям. Ракуша был на службе, Старик подремывал у коралла, я что-то мастерил и не сразу заметил парочку, пристроившуюся неподалеку. Обычные рыбки, он и она. Я старался туда не смотреть, опасаясь узнать что-то такое, чего лучше было не знать. Старик же разглядывал парочку с пристальным любопытством и даже подполз поближе.

— Ну вот, я же говорил… — комментировал он их движения, — я же говорил, что будет… Если раньше они только метали икру, ни с кем не слипаясь, то скоро они воообще перестанут метать икру, а будут только слипаться, слипаться и слипаться. . Кто сказал, что конец света уже наступил? Я сказал. Кто сказал, что даже конец света им не дано заметить и длиться он будет до тех пор, покуда на слипание не уйдут последние силы? Я сказал..

Я пропустил мимо ушей его очередное пророчество, старался спокойно заниматься своим делом, но ничего не получалось, происходящее поблизости мешало сосредоточиться, странное волнение, совсем не похожее на робкое волнение моих любовных снов, охватывало меня. Я не знал, что они делают, ибо никогда не знал этого чувства, но испытывал неприязнь к самцу, все крепчавшую, и вскоре был совершенно уверен, что он причиняет прелестной рыбке, нежной героине моих снов, только боль, что она мечтает освободиться, что ее останавливает лишь страх перед наглой силой, и ее уступчивостью, ее ответной страстью был этот страх, ничего больше. Именно это я и прочел в ее воспаленном взгляде, когда отважился поглядеть туда еще раз. Тут-то я и издал неожиданный звук, кажется, хрустнул клешнями. Помню ужас самца: его отвлекли от рыбки, вдобавок он увидел рака, скорее всего, впервые, — любой бы пришел в ужас от такой резкой смены ощущений. Я тоже порядком перепугался, как всегда, забыв, что являюсь чудищем. Второй раз я и хрустнул клешнями исключительно с перепугу, но самец дал деру, рыбка была свободна. Я решил ее утешить — вполне естественно для такой сцены. Я медленно к ней приблизился, стараясь не спугнуть и делая вид, будто иду задом так, для форсу, и если ей это не слишком нравится, то пойду передом. Она не испугалась. Приближаясь к ней, я дрожал все сильнее, ничего уже не соображая, а когда она скользнула мне навстречу и прижалась, совсем пропал. Моя благородная миссия была окончена, что должно еще свершиться, я не знал, следовало, вероятно, пожелать ей свободы, независимости и отвалить, но этого я сделать не мог, просто не в силах был уйти, расстаться с ней, и мы поплыли, поплыли, прижавшись друг к дружке. Любовная моя дрожь не унималась, однако я лихорадочно подыскивал слова — я не сомневался, что обязан ей что-нибудь сказать, чтобы длить это блаженство. И я начал, начал с погоды, довольно плавно перешел к прекрасным, неповторимым нашим закатам, наконец спросил, где она живет, какие закаты там, у нее, была ли она прежде в наших краях, какое впечатление произвел на нее наш коралл… На коралле я остановился подробнее — он казался мне самой подходящей темой: никак не напоминал ей о случившемся недавно — о наглом самце и пережитом страхе и унижении, к тому же внимание к кораллу характеризовало меня как существо, тонко чувствующее. Она слушала очень внимательно, решив ответить на все вопросы сразу, я витийствовал, чему способствовала унявшаяся наконец дрожь, и вдруг, улучив в моей речи паузу, она дернула хвостиком, сделала кульбит и встала в ту самую позу, что вызывала такое любопытство у Старика.

— Ну! — сказала она.

Не знаю, как сложилась бы моя дальнейшая жизнь, какое направление получили бы мои грезы, если бы тогда я осилил эту простоту. Я не был слишком обескуражен ее ответом на мой благородный поступок, мои речи, но, дитя слов, я нуждался в объяснении, мне необходимо было сказать еще самую малость