И чудится: и по сей день парит верхом на железном двуглавом орле над ночной Москвой в камзоле и пудреном парике граф Яков Велимович, тщетно ищет Сухареву башню, по ступеням которой много раз спускался вниз, где в подземной лаборатории искал философский камень, или поднимался вверх, по звездам предсказывал будущее. Ворчит Брюс, многое ему не по нутру в современной жизни. И срываются с губ гордые слова, начертанные на его графском гербе: «Мы были!»

Низложенная преобразованиями Петра, старая Москва в XVIII столетии продолжала упорно отстаивать свое значение великого русского города. Наезды петербургского двора, иногда очень долговременные, позволяли думать, что развенчанная столица может вновь сделаться царской резиденцией. Опустевшие дворцы словно стояли в ожидании. А кругом, в ближних и дальних окрестностях, разметались монастыри и села с царскими домами – Воскресенский монастырь, село Софьино, «забавный дом» Перово и много других.

Город раздвигался. В Кремле было тесно, грязно и душно. Если Петр Великий находил, что «Париж зело воняет», то легко себе представить, какою заразою веяло в старых кремлевских стенах. Поэтому население тянулось в сторону, к реке Яузе, где возникли новые городские части с дворянскими и купеческими домами, торговыми рядами, фабриками. Заведенная в Петербурге новая промышленность отчасти бежала в Москву. Здесь не было такой дороговизны, как в новой столице, производство обходилось дешевле, да и рабочих рук было больше. По Яузе развернулись суконные, шелковые, ткацкие фабрики. Лучший в России суконщик Болтин, не выдержав петербургской дороговизны, перевел свое главное производство в Москву, где уже работали Третьяков, Еремеев, Сериков, Солодовников. Выгодное положение Москвы как промышленного и торгового центра ясно сказывалось в ущерб медленно развивавшейся после Петра новой столице. Развенчанная Москва дышала, создавая свою особую, беспорядочную, отчасти дикую жизнь, непрерывно питавшуюся притоком свежих сил.

Китай-город на рубеже XVII–XVIII веков (вид с севера).

Художник В.А. Рябов

Распущенная солдатчина стоящих по пригородам полков часто грабила лавки и дома. Безопасности никакой не было, добрые люди не решались выходить ночью на улицу и спозаранку ложились спать, запирая ворота и спуская собак. Иногда, словно поднятое налетевшим вихрем, вспыхивало волнение среди рабочих суконных фабрик и разражалось беспощадным бунтом. Плохо накормленные желудки действовали на бестолковые головы, понимавшие только одно – их тут много вместе, и хозяевам с ними не справиться, ну а полиция не сунется, опасаясь быть избитой.

Зато в Москве в те далекие времена на одну медную копейку можно было купить около 1 килограмма ржаного хлеба (2 фунта 15,5 золотника). Лучшие сорта мяса стоили за 1 килограмм около 7 копеек, похуже – 4 копейки. Откормленного барана продавали за 1 рубль 65 копеек, теленка – 2 рубля 20 копеек, курица шла по 20 копеек.

Гурманы, желавшие полакомиться, устремлялись к Чистым прудам, где в доме госпожи Колтовской первой гильдии купец Вильгельм Гленнинг торговал виноградным вином, прованским маслом, голландской сельдью и голландским сыром. Любители же соленых устриц отправлялись в Немецкую слободу (ныне окрестности станции метро «Бауманская»), где напротив аптеки жил и торговал этим деликатесом московский купец Георгий Флинт. Завзятые курильщики «парижского табака различных сортов» покупали его в доме стряпчего по делам дворцовых крестьян, что жил в приходе церкви Николы Мокрого (на этом месте в 1960-е годы выстроено, а ныне разрушено здание гостиницы «Россия»).

Продавец «темного» товара

Не жаловались москвичи тех стародавних времен и на отсутствие развлечений, хотя многие из них были не всякому по карману. Например, в доме протодьякона кремлевского Успенского собора Петра Андреева жил со своей трехлетней дочкой Александрой Василий Иванов. Любопытные горожане, заплатив 25 копеек, могли войти в дом и увидеть, как малюсенькая Александра играет на гуслях двенадцать различных музыкальных пьес, «без всякого притом от других указывания». Этого трехгодовалого вундеркинда можно было «также и в дом к себе брать за особую плату», чтобы потешить своих гостей.

Во все дни Великого поста москвичей потешал (за непомерно высокую плату – рубль с персоны!) заезжий итальянец, «прибывший сюда в Москву с некоторым числом больших и малых собак, приученным к разным удивительным действиям».

В декабре же, во время рождественских святок, в придворном театре (у Красного пруда, на нынешней Каланчевской площади) устраивало свои представление «собрание разных искусников, танцующих по веревке, прыгающих, ломающихся и представляющих пантомиму».

Дворянское сословие перед каждым балом, которые не прекращались во весь год, за исключением времени церковных постов, устремлялось в дом Майера. Хозяин, как писалось в «Московских новостях», самолично изготовляет новомодные парики и «убирает волосы женские и мужские», а его супруга «плетет самые знатные, наподобие брабантских, кружева, блонды, манжеты, золотые и серебряные сетки, починивает разных сортов шелковые чулки, моет, шьет, крахмалит разное белье». Но для желающих выглядеть элегантными и молодыми мужчин и женщин этого мало.

Гитарист.

Гравюра с картины В.Г. Перова

Надо еще съездить за Красные ворота (находились возле нынешней одноименной станции метро), в дом генерал-майора Михаила Афанасьевича Ахметышева, что в приходе церкви Петра и Павла на Новой Басманной. Здесь поселился француз Жан Шаперт де Тар-дье, который с разрешения Медицинской канцелярии составляет и продает «порошки для умывания лица и рук, для выведения угрей, всякие мыла, шары в ящиках с щетками для бритья бороды, всякие благовонные воды, как-то: лоделаван, декарм, сампарель и прочие, цитрон, жасмин, бергамот, лагенед, дюшес, пудру для волос с помянутыми духами, розу, всякие помады в банках и палками».