В театре. Художник Н.Д. Дмитриев-Оренбургский

По пришествии в дом вспомнил я слова премудрого Сираха: «Аще враг твой алчет – ухлеби его, аще жаждет – напой его». Первое мое попечение было, чтоб угостить их. Оставшейся со мной старушке приказал подать все то, что токмо имелось лучшего, думая гостеприимством приласкать их и укротить свирепство. В сем я на несколько времени и не обманулся. И они, донеле же вкушали предложенные брашна и пития, казалось, были снисходительны и благосклонны, и на лицах их нималой свирепости не приметно было. Тем только скуку наводили, что принуждали, дабы я сам прежде ел и пил. Но как скоро утолили голод и жажду, то приказали отворять сундуки и комоды. Я с прискорбием зрел, что они все лучшее выбирали, но без всякого противоречия принужден был отдать все то, что им угодно было и нужно. Таким образом, собранное несколькими летами в един час погибло. Забрав все, как мое, так и женино и заготовленное в замужество дочери платье и белье, и завязав в простыни, требуют денег. Без всякого прекословия отдал им все, сколько имел я (а было очень немного оставлено для непредвиденных случаев, прочие же деньги, сколько случилось в сие время, отпустил с женой, которую с семерыми детьми того же утра на одной тележке выпроводил за заставу).

Начальник грабежа, или офицер их, судя по порядочному имуществу и видя столь малое количество денег, думая, что я скрыл, грубым и строгим голосом сказал мне: неужели ты столько имеешь? Я клялся ему всем тем, что токмо он за священное почитает, что больше не имею. Но он мне в ответ: у меня священного ничего нет, а ты должен отдать все деньги непременно. Иначе угрожал мне неизбежной смертью, ударив меня по щеке. В то самое время один из его солдат, следуя достохвальному примеру своего начальника, учинил мне штыком в бок значущую рану. Погиб бы я от сего удара, ежели б, узрев его размах, несколько ни уклонился. От страха и ужаса пал я без чувств на пол и лежал в таковом состоянии до другого дня.

Наполеон перед Москвой. Художник Р Штейн

Никто не смел выходить из своего дома, а потому никто не узнал бы о бедственной моей участи, ежели бы соседа моего, московского купца Ивана Яковлева Зеленина, жена не разрешилась от бремени. Он, зная, что я остался в Москве, пришел наудачу отыскивать меня в мой дом, дабы с новорожденным дитею учинить по закону. Нашед меня едва жива, обмыл мою кровь, обвязал раны и привел меня в чувство. И что же первое представилось моему взору?.. Все ограблено, изломано и перебито, даже книги изорваны и разбросаны по полу и валяются на дворе. С сердечным прискорбием вздохнув, пошел я с Зелениным в его дом и, исполнив с младенцем должное, остался у него до того времени, как дома ближние начали пылать огнем.

Убегая таковой опасности, принуждены, по примеру других, идти в поле. Дорогою множеством народа мы разлучены были, и я с некоторыми из знакомых пошел к Лазареву кладбищу, где собралось множество людей обоего пола, плачущих и рыдающих…

Рождественского девич монастыря монахини Павла, Надежда и Паисия, которые не токмо мне были знакомы, но одна из них и родственница, узнавши, что я хотя и много пострадал от неприятеля, но еще жив и брожу, яко некий странник, по обгорелым домам для куска хлеба, прислали ко мне с приглашением, чтобы я пришел в смиренную их обитель. Приказали при том уверить меня, что у них очень покойно и что они имеют все нужное к продолжению жизни, ибо остановившийся в их монастыре неприятельский начальник столь был человеколюбив и снисходителен, что, видя их смиренную, убогую и святую жизнь, дал твердое и верное обещание, что он не допустит сожигать их келий, производить грабеж и чинить какое-либо оскорбление. К великой чести достойного сего воина служит, что он свято и верно выполнил свое обещание и сей слабый, немощный и беззащитный преподобных дев лик во все его пребывание в обители ни малейшего не терпел притеснения…

Москва пылала…

Ночи в ней были тогда багряно-кровавые, зловещими отсветами играющие в небе, а дни темные, как ночи, в сплошной туче дыма, застилающей осеннее солнце, в смраде и копоти от пылающих домов, дворцов и хижин…

Море огня разливалось из края в край, по златоверхой, безлюдной, молчаливой Первопрестольной. Никто не ставил препон пламени, оно ни на кого не наводило ужаса… На загроможденных развалинами сгоревших и пылавших еще домов улицах изредка показывались одинокие, таинственные фигуры. Они спокойно, без испуга, – видимо, даже радуясь грохоту и ужасу разбушевавшейся стихии, – пробирались в уцелевшие еще улицы и переулки, откуда вслед за тем подымались новые клубы пламени и дыма. Безлюдная Москва пылала…

Пожар Москвы 15 сентября 1812 года. Художник Л. Ругендас

Только мотались над ней, полуразрушенной и обгорелой, стаи ворон, галок и голубей, выгнанных из своих, столетиями насиженных, жилищ и, спасаясь от поднимавшихся всюду столбов пламени, наполняли вышину поднебесья тревожными криками, а время от времени неслась издали полузаглушенная треском и грохотом пожара все еще торжествующая французская речь:

– Да здравствует император!

И потом снова ревела пожиравшая город огненная стихия…

Несколько сутуловато сидя на коне, Наполеон, в сопровождении следовавшей за ним на довольно большом расстоянии свиты проезжал одной из узких московских улиц, еще дымившейся от недавно кончившегося на ней большого пожара. Вороной нервный конь, насторожив уши, косил глаза на догоравшие еще бревна и кучи домашней рухляди, тлевшей среди улицы, поджимал бока, семенил ногами и каждую минуту готов был сделать прыжок в сторону от пышущих еще огнем развалин. Но рука в серой перчатке, державшая опущенные поводья, и тогда оставалась неподвижной.

Последние минуты Наполеона в Москве. Художник А.И. Шарлеман

Было что-то отчужденное впечатлениям всего окружающего в неподвижной, сутуловатой, пригнувшейся фигуре императора. Только взор его был все тот же: напряженно, казалось, прозревавший цепь неизбежно грядущих событий, вызванных, быть может, помимо его воли, но им самим…