людях, чтобы нелепое и ужасное суеверие смерти уже никогда более не мучило меня».

Сочинение, которым занят Толстой, называют иногда «философско-публицистической параллелью» к рассказу «Смерть Ивана Ильича». Но, завершив труд, Толстой меняет поставленное первоначально в рукописи заглавие. Смысл рассказа про Ивана Ильича в том, что обыкновенная жизнь человека оказывается на деле не жизнью, а смертью. Смысл же нового труда как раз в обратном: человеку по силам так устроить свою жизнь, чтобы смерть перестала быть границей жизни, избавиться от страха смерти.

Толстой убирает из заглавия слово «смерть» и оставляет только – «О жизни».

За и против

«Лечим симптомы болезни, и это главное препятствие лечению самой болезни».

Лев Толстой

Глава 1

Вопрос этот осложняется тем…

Радиусы и центр

Мы привычно повторяем, что Толстой не любил медицину и докторов. Его суждения, насмешливые и сердитые, исполненные недоверия, порой сурового осуждения, встречаем в его сочинениях, в дневниках и письмах, в занесенных на бумагу свидетельствах его собеседников.

Люди, которые «отрицают медицину», не верят врачам, иронически, а то и попросту недоброжелательно относятся к их выводам и советам (и при этом, добавлю, постоянно к ним обращаются, – как и сам Лев Николаевич), встречаются достаточно часто. И если бы речь шла не о Льве Толстом, можно было бы посмеиваться над слабостями (пусть даже великого) человека, возмущаться резкими, подчас несправедливыми высказываниями, в недоумении пожимать плечами, но, в общем, не придавать им серьезного значения.

Лев Толстой – совсем другое дело.

Завершив его портрет, Крамской в письме к Репину вдруг замечает – без связи с предыдущим текстом, особняком, будто вырвалась неотступно сидящая в нем мысль: «А граф Толстой, которого я писал, интересный человек, даже удивительный. Я провел с ним несколько дней и, признаюсь, был все время в возбужденном состоянии даже. На гения смахивает».

Это мы теперь привычно: гений, а тогда, не о «классике» – о своем современнике (в Тульской губернии, рукой подать), пусть читаемом, почитаемом, – такое не просто выговорить. Россией уже прочитаны «Война и мир», а прежде того – «Детство», «Отрочество» и «Юность», «Севастопольские рассказы» и «Казаки». На письменном столе в яснополянском кабинете листы недавно начатой «Анны Карениной». Лев Толстой уже назван великим писателем, многими ему отдано первое место в отечественной литературе. Но в общем мнении он пока – именно писатель. Его религиозные, философские, нравственные воззрения сосредоточены пока на страницах художественных произведений. Он еще не «проповедник», не «учитель», не «властитель дум». Ясная Поляна еще не цель паломничества многих людей, желающих постичь смысл проживаемой жизни. Крамской с прозорливостью опытного, проницательного портретиста почувствовал гениальность Толстого раньше, чем большинство современников, – оттого и портрет вышел таким духовно наполненным, значимым.

Позже, вспоминая об их знакомстве (мощное впечатление не сглаживается в душе, в памяти), Крамской и в письме к самому Толстому расскажет, что был поражен его «умом и миросозерцанием совершенно самостоятельным и оригинальным», – впервые в жизни (возможно, следует понимать – раз в жизни) встретил он человека, «у которого все детальные суждения крепко связаны с общими положениями, как радиусы с центром».

Высказывания Толстого о медицине, часто удивляющие очевидной неправотой и незаслуженной жесткостью, вряд ли требуют серьезного размышления, простого внимания даже, если всякий раз не делать попытку пробиться «по радиусу» к центру, связать детальное суждение со всей системой толстовского мировоззрения.

Это замечали многие современники Льва Николаевича, этому старались следовать те исследователи жизни и творчества Толстого, которые, по собственному его слову, не «раздирали» его на художника (великого) и мыслителя (неумелого, наивного, будто подставляющего себя для резкой и очевидной критики).

О толстовской цельности, тонко замеченной Крамским, хорошо говорит другой, более поздний его собеседник, Эльмер Моод, английский литератор, двадцать с лишним лет проживший в России, – переводчик многих сочинений Толстого, автор двухтомной его биографии: «Литература, искусство, наука, политика, экономика, социальные проблемы, отношения полов и местные новости рассматривались им не в отрыве одного от другого, как это сплошь и рядом бывает, а как части одного стройного целого».

Толстой охотно повторял старую мудрость: «Понять значит простить». И прибавлял от себя: «А простить значит полюбить». В прощении Толстой не нуждается. Любить его или нет, оставим каждому на собственное усмотрение. Понять же его, не отвергая с ходу, даже там, и особенно там, где он, на первый взгляд, кажется непоследовательным, неправым, равно интересно и полезно. Проницательный взгляд и в кажущихся непоследовательностях Толстого обнаруживает свою логическую последовательность.

Вспомним Пушкина: «Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная».

Вопрос этот осложняется тем…

Сергей Львович Толстой в статье «Музыка в жизни моего отца» предупреждает: «Вопрос этот осложняется тем, что Лев Николаевич далеко не всегда считал наилучшей ту музыку, которая ему всего больше нравилась».

И в самом деле. Толстой великолепно знает музыкальную классику, многие пьесы сам исполняет на фортепьяно. Музыка действует на него с необыкновенной силой. Слушая музыку, он волнуется, плачет, спрашивает, страдая от переполняющих его чувств: «Чего хочет от меня эта музыка?» Но в статье или в устной беседе может отрицательно отозваться о композиторе, произведения которого готов, проливая слезы, слушать еще и еще. К этому побуждает его мысль, что «вся рабочая масса не понимает того, что я считаю прекрасным искусством», самого же себя он относит «к сословию людей с извращенным ложным воспитанием вкусом».

Когда в знаменитом трактате Толстого «Что такое искусство?» читаем о многих великих художниках, писателях, композиторах прошлого, что всё это ложные авторитеты, возведенные на пьедестал критикой, первое желание – яростно спорить, в лучшем случае – захлопнуть книгу, закрыть глаза, чтобы не читать, заткнуть уши, чтобы не слышать. Но, право же, непросто предположить, что Лев Толстой не понимает вещей, для любого из нас совершенно очевидных. И как тогда объяснить, что и трактат об искусстве, и статья о Шекспире, где Толстой объявляет, что произведения великого драматурга «не отвечают требованиям всякого искусства», и многие другие весьма спорные предположения Толстого, высказанные письменно и устно, в которых он, по словам критика Стасова, «все вверх дном поставил», вызывали и продолжают вызывать жгучий интерес у всех, в том числе у самих музыкантов, писателей, живописцев, – у всех, кто хочет искать истину вместе с Толстым, или благодаря Толстому, или даже вопреки ему?

Французский писатель Ромен Роллан тонко замечает: «От гениального художника-творца никто не вправе требовать, чтобы он был беспристрастным критиком. Когда Вагнер или Толстой рассуждают о Бетховене или Шекспире, это не о них они говорят, а о