доктору как могла, но все эти случаи страшно волновали меня, и я не могу сказать, чтобы это было легко, чтоб я любила это дело лечения и акушерства. Но странное имели наши бабы доверие ко мне. Помню, из нашей деревни мучилась трое суток невестка нашего кучера Филиппа, все шло нормально, а она только одно просила: «Позовите вы графиню, у нее рука легкая, я скоро рожу». Делать нечего, пошла я к ней, посидела часа три, прибегла к разным невинным наружным средствам, и действительно все скоро и хорошо кончилось, и родился прекрасный мальчик.

Впоследствии я бросила это дело, передав дочери Маше, которая усерднее и лучше продолжала лечить народ, сама походив в Москве в больницы и клиники, где многому научилась. Вот она действительно любила лечить, легко выносила вид ран, крови, даже страданий. Усердие и самоотверженность в ней были удивительные. Например, она бегала ежедневно в Телятники за три версты промывать и перевязывать рану на ноге мужика, от раны уже было зловоние и куски отгнившего тела отпадали, а она продолжала свое доброе дело.

«Радостно было смотреть на нее»

В Москве Мария Львовна, набираясь опыта, посещает больницы, учится на курсах медицинских сестер.

О работе Маши Толстой на медицинском поприще ее брат, Илья Львович, пишет:

«Вечная заступница за всех обиженных и несчастных, Маша всей душой ушла в интересы деревенских бедняков и, где могла, помогала своими слабыми физическими силенками и, главное, своим большим, отзывчивым сердцем.

В это время докторов в доме еще не было, и все больные из Ясной Поляны, а иногда и из ближайших соседних деревень обращались за помощью к Маше.

Часто она ходила навещать своих больных по избам, и до сих пор среди наших крестьян жива благодарность к ее памяти, и среди баб сохранилось твердое убеждение, что Мария Львовна «знала» и безошибочно могла определять, выздоровеет ли больной или нет.

Живой портрет Марии Львовны находим в записях пианиста и композитора Гольденвейзера:

«Когда она возвращалась со своей медицинской практики, радостно было смотреть на нее, окруженную пестрой толпой ребят, одних – везших на себе тележку с медикаментами, других – просто провожавших ее домой».

Лечением крестьян занимается, хотя не так энергично, и старшая дочь, Татьяна Львовна. Об этом – характерная запись в ее дневнике: «Я смотрела сейчас, как ему <Л.Н.Толстому> перевязывали ногу, чтобы также перевязать ногу Алене Королевне, у которой то же самое. Я убедилась, что смотреть на это гораздо ужаснее, чем самой перевязывать, и мне ничего не стоило Аленину ногу мазать и завязывать. Пропасть больных на деревне, которых мы стараемся на ноги поставить, и некоторые выздоравливают; один только Спиридонов мальчик, кажется, умирает. Он уже весь пухнет; у него дизентерия».

Чтобы приносить пользу больным в деревнях, стали изучать медицину и дочери брата Сергея Николаевича.

Замечательно: родные и знакомые объясняют это стремление оказывать медицинскую помощь крестьянам влиянием «опровергателя медицины» Льва Толстого.

Иначе нельзя жить

Чтобы шире взглянуть на отношение Толстого к медицине, припомним о начатой и возглавленной им, возложенной им на себя борьбе с голодом.

Толстой живет на земле, живет землею, не тем лишь, что кормится ею, – он живет землею, потому что она составляет главный предмет его мыслей и забот, «земельный вопрос» для него главный, осевой вопрос российского развития. Он наблюдает голод не отстраненным взглядом человека, следящего за событиями по газетным статьям, – он наблюдает голод изнутри, из гущи крестьянской массы, видит заброшенные избы, нищих, бредущих по дорогам в поисках куска хлеба, умирающих детей, падающую от бессилия скотину. Каждый неурожай, каждый голодный год зримо ускоряет мучительно сознаваемое им вымирание народа.

Особенно голодные в центральных губерниях – 189 1 и 1892 годы. Толстой ищет, как противодействовать нахлынувшей беде. Поначалу он бродит мыслями на путях проповеди любовного общения – надо убедить людей, что только любовные отношения между людьми могут принести спасение. Он против обращений за помощью к правительству, которое само утверждает и защищает нынешнее общественное устройство, приведшее к несчастью, он против пожертвований, когда люди, ограбившие народ, жалуют ему крохи со своего стола, против всего, что предлагает неправедный строй жизни. «Любить важнее, чем кормить, потому что можно кормить и не любить, т. е. делать зло людям, но нельзя любить и не накормить». Он призывает всеми средствами «вызывать в людях любовь друг к другу».

Но это – в теории. А на деле: не может он, Лев Толстой, читать любовные проповеди опухшим от недоедания, нищим, умирающим людям. Не может так жить, чтобы у него на столе редиска розовая и масло желтое, а вокруг «злой черт голод делает уже свое дело».

Нет, не для того смотрят на него сорок веков с высоты пирамид, чтобы в такую пору он занимался проповедями. «Не спал до четырех часов – все думал о голоде». Он решает взяться за устройство народных столовых, куда приходили бы голодные кормиться, главное – приложить личный труд, не советы давать, не призывать – самому идти на передовую, быть, по его словам, «в самой середине голодающих».

Его «четвертый бастион» – деревня Бегичевка Рязанской губернии. Здесь, в имении своего старого приятеля Ивана Ивановича Раевского, он располагает свой штаб. Сравнение с четвертым бастионом – не «поэтическая вольность». В голодной местности Лев Николаевич встречает старого севастопольского товарища, теперь он земский деятель, который, по оценке Толстого, «верно сказал», что «испытывает чувство, подобное тому, которое было в Севастополе»: «Спокоен, т. е. перестаешь быть беспокоен, только тогда, когда что-нибудь делаешь для борьбы с бедой. Будет ли успех – не знаешь, а надо работать, иначе нельзя жить».

Война с голодом – многодневный, напряженный труд, разъезды, неустроенный быт в разоренных, запущенных деревнях, общение с больными, умирающими, – как всякая война, потребует жертв. На этой войне положит свою жизнь и главный помощник Льва Николаевича, сам Раевский. Многосторонне образованный человек, умный хозяин, человек большой физической силы, он заражал всех вокруг своей неутомимой энергией.

«– Не-ет! живые в руки не дадимся, – говорил он, потирая руки, когда ему удавалось устроить какое-нибудь хорошее дело, закупки дешево хлеба, дров, устройство хлебопечения с картофелем, с свекольными отбросами или закупки льна для раздачи работ бабам.

– Знаю, знаю, – говорил он, что нехороша эта самоуверенность, но не могу. Как будто чувствую этого врага – голод, который хочет задавить нас, и хочет подбодриться. Живые в руки не дадимся!»

Толстой вспоминает слова друга, в которых, конечно, выразилось и его собственное настроение, и настроение тех, кто был с ним. В статье «Памяти И.И.Раевского» Толстой пишет: «Он