Я поморщился.

– Куда вы желаете пойти, сэр? – спросил Холден, когда я медленно доковылял от кровати до двери.

Я чувствовал себя немощным, почти инвалидом, но был счастлив, что у меня есть такая заботливая нянька, как Холден. Вскоре ко мне вернутся силы. И тогда…

Вернуться к прежнему себе? Этот вопрос заставил меня задуматься…

– Знаешь, Холден, я бы не прочь постоять у окна, – сказал я.

Он помог мне добраться до окна. Я увидел знакомый пейзаж. Как-никак в этом французском особняке я провел немало лет. Стоя у окна, я понял, что в своей взрослой жизни, думая о доме, я почему-то всегда представлял себя стоящим у окна и смотрящим либо на сады за площадью Королевы Анны, либо на здешнюю лужайку и окрестные деревья. Оба этих места ассоциировались у меня с домом. Прежние ощущения сохранились и после того, как я узнал всю правду об отце и Реджинальде. Пожалуй, наш лондонский дом и этот замок стали даже значимее. Я воспринимал их как две половины моего детства и отрочества. Две половины человека, которым я стал.

– Спасибо, Холден, достаточно, – сказал я через некоторое время.

Он отвел меня обратно. Забравшись в кровать, я вдруг почувствовал… Противно признаваться даже себе, но я почувствовал, насколько я слаб и уязвим, если даже «путешествие» от кровати к окну и от окна к кровати так меня измотало.

И тем не менее мое выздоровление не заставило себя долго ждать. И одна мысль об этом вызывала улыбку на моем лице. Холден привычно хлопотал возле меня, намереваясь сменить воду в кувшине и убрать грязные тряпки. Его лицо приобрело мрачноватое, непроницаемое выражение.

– Рад снова видеть вас на ногах, сэр, – сказал он, поймав на себе мой взгляд.

– Этим я обязан твоим заботам, Холден.

– И заботам мисс Дженни, – напомнил он мне.

– Конечно.

– Одно время мы очень волновались за вас, сэр. Ваша жизнь буквально висела на волоске.

– Представляешь, как порой смеется судьба? Пройти войны, схватки с ассасинами и беспощадными евнухами и… едва не погибнуть от руки какого-то мальчишки, – усмехнулся я.

Холден кивнул и тоже сухо рассмеялся:

– Вы совершенно правы, сэр. Горькая ирония.

– Мы еще повоюем. Думаю, через неделю или дней десять я полностью окрепну, и мы отправимся в Америку, где я продолжу свою работу.

– Как скажете, сэр, – ответил Холден, сопроводив свой ответ кивком. – Пока это все?

– Да, разумеется. Прости, Холден, что был для тебя тяжким бременем все эти месяцы.

– Моим единственным желанием было увидеть вас выздоровевшим, сэр, – сказал он и ушел.

Первым звуком, услышанным этим утром, был пронзительный крик Дженни. Войдя на кухню, она увидела Холдена болтающимся на бельевой веревке.

Когда она вбежала в мою комнату, я уже знал, что случилось. Холден оставил записку, но мне и так все было ясно. Он покончил с собой, потому что после зверства, причиненного ему коптскими монахами, жизнь потеряла для него всякий смысл. Причина была очень проста. Я не находил в ней ничего удивительного.

Со времени смерти моего отца я усвоил: оцепенение – надежный предвестник грядущей скорби. Чем более затуманенными, парализованными или отупевшими бывают чувства вначале, тем дольше и сильнее ты горюешь потом.

Эти строки я пишу вечером. Сегодняшний день был наполнен событиями. Одно из них до сих пор занимает мой ум. Возможно ли…

Возможно ли, что у меня есть сын?

Точного ответа на этот вопрос у меня нет. Но есть некоторые предположения и… некое стойкое чувство. Оно цепляется за фалды моего сюртука с настырностью нищего.

Это не единственный груз, лежащий на моих плечах. Бывают дни, когда я буквально сгибаюсь под тяжестью воспоминаний, сомнений, сожалений и горя. В такие дни мне кажется, что призраки прошлого никогда не оставят меня в покое.

Похоронив Холдена, я отплыл в Новый Свет, а Дженни вернулась в Англию, в наш лондонский дом, где с тех пор и пребывает в ее славном стародевичестве. Естественно, она стала предметом нескончаемых сплетен и домыслов, касающихся ее многолетнего отсутствия. Не сомневаюсь, что они и сейчас продолжают задевать ее гордую душу. Мы переписываемся. Я был бы рад сказать, что пережитое сблизило нас, но зачем отрицать очевидное? Увы, мы с сестрой не стали ближе. Переписываемся мы лишь потому, что оба носим фамилию Кенуэй и ощущаем необходимость поддерживать отношения. Дженни больше не обзывается и не презирает меня; так что в этом смысле наши отношения действительно стали лучше. Однако наши письма скучны и поверхностны. Мы оба перенесли столько страданий, пережили столько потерь, что их хватило бы на десять жизней. Какие темы нам обсуждать в письмах? Таких тем нет. И потому мы ничего и не обсуждаем, описывая друг другу повседневные пустяки.

В свое время я оказался прав: я долго горевал по Холдену. Это был поистине великий человек. Таких я больше не встречал и вряд ли встречу. Природа щедро наделила его рассудительностью, силой и волевым характером, но этого ему было мало. Оскопив его, коптские монахи лишили его мужского достоинства в самом широком смысле слова. Он не смог жить в искалеченном теле. Он не был готов к такой жизни и потому, дождавшись моего выздоровления, свел с ней счеты.

Наверное, я всегда буду горевать по Холдену. И по предательству Реджинальда тоже. По тем отношениям, что некогда существовали между нами, и по тому, что моя жизнь долгие годы строилась на лжи и обмане. Я скорблю и буду скорбеть по самому себе. Рана в боку зарубцевалась, однако до сих пор напоминает о себе. Стоит сделать резкое движение, и я чувствую боль. И это – вопреки моему строгому отношению к телу, которому я не позволяю стариться. Но оно и не спрашивает моего позволения, подчиняясь законам, установленным не мной. В ушах и носу появились волоски, которые начинают торчать, если их вовремя не подрезать. Куда-то вдруг исчезла былая гибкость. И хотя мое положение в ордене выше и прочнее, чем когда-либо, телесно я уже не тот, что прежде. Вернувшись в Америку, я обзавелся участком земли в Виргинии, основал поместье и начал выращивать табак и пшеницу. Объезжая свои владения, я чувствую, как уходят мои силы. Мне все труднее садиться в седло и спрыгивать с лошади. Не «трудно», а труднее, поскольку силой, быстротой и проворством я и сейчас превосхожу тех, кто вдвое меня моложе. Никто из мужчин, работающих у меня в поместье, не сможет превзойти меня в силе. И тем не менее я уже не так силен, быстр и проворен, как когда-то. Возраст неумолимо берет свое.

В 1773 году Чарльз тоже вернулся в Америку и тоже стал землевладельцем, поселившись сравнительно недалеко от меня. За полдня с небольшим я вполне могу добраться до его фермы. Мы с ним переписывались и пришли к выводу, что нам необходимо встретиться, обсудить наши тамплиерские дела и наметить планы по упрочению позиций ордена в Американских колониях. В основном наши письма касались возрастающего духа бунтарства. Ветер продолжает разносить семена революции, и нам нужно подумать, как обратить это на пользу ордену. Среди колонистов постоянно растет недовольство нововведениями британского парламента: законом о гербовом сборе, законом о налогах, законом, освобождающим от уголовной ответственности, и, конечно же, законом о таможенных сборах. Уже много лет подряд люди задыхаются от налогового бремени. Английские власти выжимали и выжимают из них все, что можно, и в то же время у колонистов не было и нет никого, кто бы явился выразителем их взглядов и растущего недовольства.