– Помню. Так это и есть наш ассасин? Это он швырял ящики с чаем в Бостонской гавани? Он убил Уильяма и Джона? А теперь сидит по соседству с Томасом?

– Да, Хэйтем, это именно он.

Я резко повернулся к нему:

– Чарльз, ты понимаешь, что все это значит? Мы собственными руками взрастили ассасина. В нем пылает ненависть ко всем тамплиерам. Он видел вас в тот день, когда солдаты жгли его деревню?

– Ну да. Я вам уже говорил…

– Подозреваю, он видел и кольцо ордена. И потом еще несколько долгих недель отпечаток кольца оставался на его коже. Я прав, Чарльз?

– Хэйтем, меня умиляет ваша забота об этом парне. Правда, вы всегда были большим радетелем индейцев…

Он не договорил. Я схватил его за плащ и припечатал к каменной стене тюрьмы. Чарльз съежился. Я навис над ним, буравя его глазами.

– Я забочусь об ордене, – прорычал я. – Исключительно о нем. Поправь меня, если я ошибаюсь, но не помню, чтобы орден призывал к бессмысленным убийствам индейцев и сожжению их деревень. Помнится, этому я тебя никогда не учил. И знаешь почему? Потому что такое поведение лишь пробуждает враждебность у тех, кого мы рассчитывали привлечь на свою сторону. А иначе… даже те, кто относился к нам нейтрально, переметнутся к нашим врагам. Уильям и Джон убиты, а наши планы находятся под серьезной угрозой лишь потому, что шестнадцать лет назад ты был неосмотрителен.

– При чем тут мое поведение? Это дело рук Вашингтона.

Я отпустил его, отошел на шаг и заложил руки за спину.

– Вашингтон заплатит за содеянное. Мы об этом позаботимся. Его жестокость очевидна. Он непригоден для командования армией.

– Целиком с вами согласен, Хэйтем. Я уже кое-что предпринял. Больше нападений не будет, а мы, образно говоря, одним выстрелом убьем двух зайцев.

– Продолжай, – хмуро потребовал я.

– Индейского парня повесят за участие в заговоре с целью убийства Джорджа Вашингтона и за убийство тюремного надзирателя. Вашингтон обязательно будет присутствовать на казни. Об этом я позабочусь. Мы воспользуемся этой возможностью и убьем его. Томас из кожи вон вылезет, чтобы исполнить поручение. Остается лишь заручиться согласием Великого магистра колониальной Америки. Вы одобряете наш план?

– Это слишком поспешно, – сказал я, улавливая сомнение в своем голосе.

Откуда оно? Почему я должен решать, кому жить и кому умереть?

– Да, это слишком поспешно, – развел руками Чарльз. – Но иногда лучшими планами оказываются те, что придуманы на ходу.

– Верно, – согласился я. – Ты прав.

– Итак?

Я задумался. Одно слово – и я отправлю на виселицу собственного сына. Каким чудовищем надо быть, чтобы решиться на подобное?

– Я согласен, – сказал я Чарльзу.

– Отлично, – ответил он, весь преобразившись. – Тогда не будем терять ни минуты. Сегодня вечером весь Нью-Йорк должен быть оповещен о том, что завтра одного из предателей революции постигнет заслуженная кара.

Мне уже слишком поздно проявлять отцовские чувства. Все то, что когда-то я мог бы употребить на воспитание и обучение своего сына, давным-давно заржавело или начисто выжжено из моей души. Годы предательств и убийств позаботились об этом.

Утром я отчего-то резко проснулся и сел на постели, оглядывая свое временное пристанище. За окном уже шумели и бурлили нью-йоркские улицы. Может, мне почудилось или воздух действительно был как будто наэлектризован? До моих ушей долетали обрывки разговоров. Люди были возбуждены. Если это не было плодом моего разыгравшегося воображения, не предстоящая ли казнь так взбудоражила жителей Нью-Йорка? Сегодня должны повесить…

Коннора. Так его звали. Такое имя дала ему Дзио. А ведь все могло бы сложиться иначе, если бы мы вместе растили сына.

Его бы и тогда звали Коннором?

Он бы и тогда избрал путь ассасина?

И если бы ответом на последний вопрос было «нет», если бы он не избрал путь ассасина, поскольку его отец являлся тамплиером, тогда что сделало меня самого недоразумением, случайностью, «полукровкой»? Человеком половинчатой преданности?

Однако этот человек решил, что не допустит смерти своего сына. Сегодня этого не случится.

Я оделся, но не в привычную одежду. Я надел темный плащ с капюшоном, под которым спрятал лицо. Затем я поспешил в конюшню, оседлал свою лошадь и помчался на площадь, где должна была состояться казнь. Я несся по грязным, не просохшим после дождя улицам. Люди, забрызганные комьями липкой грязи, кидались от меня врассыпную. Кто-то грозил мне кулаком вслед, кто-то таращился из-под полей шляпы. Чем ближе к площади, тем гуще становилась толпа. Желающих поглазеть на чужую смерть было более чем достаточно.

«Что я делаю?» Этот вопрос непрестанно крутился в моей голове по пути сюда. Ответа я не знал. Если говорить о чувствах, испытываемых мной, то мне казалось, будто я спал и вдруг проснулся.

Эшафот с виселицей ожидал свою очередную жертву. Внушительная толпа, собравшаяся на площади, предвкушала развлечение сегодняшнего дня. По краям площади выстроились телеги с запряженными лошадьми. Владельцы телег вставали на них и вытягивались во весь рост, чтобы лучше видеть происходящее. Сюда приезжали целыми семьями: трусливого вида мужчины, коренастые женщины с вечной гримасой на угловатых лицах, их неопрятно одетые дети. Кто-то сидел на чем придется, кто-то стоял. Женщины, сбившись кучками, сплетничали и хихикали, мужчины прикладывались к кожаным фляжкам, потягивая вино и эль. Все они пришли и приехали сюда поглазеть, как будут казнить моего сына.

Подъехала телега, сопровождаемая солдатами. У них за спиной я мельком увидел Коннора. Затем с телеги спрыгнул улыбающийся Томас Хики и потащил за собой моего сына.

– Неужели ты думал, что я пропущу прощальный спектакль? – язвительно спрашивал Томас. – Слышал, сюда сам Вашингтон пожалует. Надеюсь, с ним ничего не случится…

Руки Коннора были связаны, но не сзади, а спереди. Он с ненавистью посмотрел на Томаса. И снова я удивился, до чего же Коннор похож на свою мать. Однако сегодня на лице этого храбреца и бунтаря я вдруг заметил… страх.

– Ты говорил, что будет суд, – бросил он Томасу, пока тот грубо проверял, крепко ли связаны руки Коннора.

– Боюсь, предатели не заслуживают суда. Хэйтем и Ли позаботились об этом. Так что ты пойдешь прямо на виселицу.

Я похолодел. Коннор отправится на эшафот, думая, что это я подписал ему смертный приговор.

– Я сегодня не умру, – с гордостью произнес Коннор. – А вот про тебя сказать то же самое не могу.

Эти слова он произносил, обернувшись через плечо. Солдаты, спрыгнувшие с телеги, копьями подталкивали Коннора, направляя его прямиком к эшафоту. Толпа расступилась, образовав проход. Беснующиеся люди тянули к Коннору руки, норовя схватить его, ударить и даже сбить с ног. Один такой «смельчак» с глазами, полными ненависти, тоже замахнулся, готовый обрушить свой кулак на Коннора. Я успел перехватить его руку, заломить за спину, а его самого швырнуть на землю. Он поднял на меня глаза, но, увидев фигуру в плаще с глубоким капюшоном, понял: добром для него это не кончится. Торопливо поднявшись, этот слизняк растворился в возбужденной толпе.