– Бог мой милостивый, да ты издеваешься надо мной! – Он хотел ее схватить за плечи и повернуть к себе силой. Но она резко отодвинулась, выскользнула. Тогда он ухватил ее за руку, невольно стараясь вырвать то, чем она явно дорожила. Раздался хруст, Серна охнула, и на пол упала изящная брошь, к которой было приколото розовое перышко фламинго. Брошь упала со стуком, а перо еще несколько мгновений висело в воздухе, а потом легонько опустилось на пол. Соболев в исступлении топнул по нему ногой и выскочил вон. Хлопнуть дверью на весь дом не позволило воспитание, однако он толкнул ее со всей силой, и она ответила ему жалобным скрипом, мол, меня-то за что?

Розовые платья? Платья? При чем тут розовые платья? Нет, это невозможно, как можно терпеть эти пошлые розовые платья, которые делают ее глупой куклой!

Глава 42

Когтищев пребывал в совершенном раздражении. В его планы не входило такое частое общение с полицией. Постоянное внимание полицейского следователя, вездесущие репортеры, дежурящие чуть ли не под окнами мастерской, – это вовсе не та слава, не тот интерес публики, на который он рассчитывал. Разумеется, всякий скандал хорош, скажет опытный боец за популярность. Обвинение в убийстве известного петербургского фотографа, племянника не менее известного профессора! Это привлечет публику. Но она возжаждет крови, а не искусства. И кто пустит потом на порог, даже если и невиновен, коли измажут грязью эти голодные шакалы, мерзкие газетные падальщики!

Лавр отбивался от потока этих мрачных мыслей, как от роя назойливых мух. Следователь, высокий, худой, нескладный, просто циркуль ходячий, вызывал у Когтищева желание переломить его пополам и вышвырнуть в окошко. Но надобно терпеть, слушать, очень внимательно слушать, а то, не ровен час, попадешь впросак!

– Так все же, Лавр Артемиевич, как бы вы объяснили мне престранное происхождение тех двух фотографий… – Следователь не успел закончить фразу.

– Сударь, вы, вероятно, и сами прекрасно понимаете, что их происхождение непонятно и до сих пор остается загадкой для меня. Загадкой, которую я собираюсь разрешить во что бы то ни стало. Ибо на карту поставлено мое доброе имя, мои взаимоотношения с дядей, которого я боготворю и которому обязан больше, чем родному отцу! Что проку, что вы отняли их у меня? Вам удалось выяснить что-нибудь? – В голосе Лавра слышалось плохо скрытое раздражение и злость.

– Сударь, я бы попросил вас умерить обличительный пыл, авось он вам еще пригодится, – следователь сделал выразительную паузу, – когда будете убеждать присяжных в своей невиновности.

– Вы мне угрожаете? – Когтищев рассвирепел, глаза его сверкнули, ноздри расширились, он шумно задышал.

– А, – равнодушно махнул рукой Сердюков и сел в кресло, закинув ногу за ногу с нарочитой небрежностью. – Нынче по-другому пугают, если есть в том надобность. Я с вами почти по-отечески, вы же на рожон лезете. Мне вот самому до смерти интересно, как это у вас с фотографиями вышло? Скрывать не стану, наши люди, хоть, может, и не такие известные мастера фотографического дела, как вы, не модные художники, но ремесло свое знают, и фотографии ваши чуть ли не на зуб испробовали. И так и эдак. И всяко выходит, что не подделка, не штучка какая-нибудь. Но, черт возьми! Как, как событие могло случиться после появления его изображения? – Сердюков хлопнул себя по колену ладонью.

– Видите ли, господин следователь, – Лавр заколебался, но потом продолжил, – я долго думал над этой странностью, и мне приходит на ум только одно объяснение – Альхор. Альхор уже тогда избрал нашу семью и таким образом проявил себя.

– А! Да, да, да, я кое-что слышал об этом семейном предании. Любопытно, весьма любопытно, – закивал головой полицейский. В его голосе собеседник уловил скрытую иронию.

– Помилуйте, это вовсе не семейное предание, как вы изволили выразиться. Это удивительное, таинственное непознанное явление науки. К сожалению, исходя из содержания фотографий, я не могу обратиться к дяде и привлечь его к обсуждению. Он, вероятно, более пространно ответил бы вам о том, что существует Альхор и его таинственные возможности. Но лучше всего, разумеется, на эти вопросы ответят господин Аристов и тетя. Хотя Серафима Львовна, я полагаю, не в состоянии уразуметь свои впечатления на этот счет.

– Как вы, однако, строги относительно умственных особенностей своей прекрасной родственницы, – усмехнулся Сердюков.

– Красота и ум не всегда тождественны, – клюнул на приманку Когтищев, но тотчас же спохватился, что позволил себе лишнее в разговоре. – Нет, я имел в виду совершенно иное. Женщины слишком эмоциональны, красивые женщины, как мне кажется, вдвойне. И это мешает им порой воспринимать существующую реальность. Впрочем, я ни на чем не настаиваю. Это относится и к моим размышлениям об Альхоре и фотографиях. Вы можете и дальше их изучать, но я был бы вам чрезвычайно признателен, если бы вы соблаговолили оставить их существованье в тайне.

– Понимаю ваши опасения, и, поверьте, что мне проку порочить вас без нужды в глазах дяди? К тому же, я надеюсь, что ваши опасения быть разоблаченным помогут нам найти взаимное согласие на пути поиска преступника. Как вы догадываетесь, в свете происшедших событий именно вы можете являться главным подозреваемым, хотя я признаю, что строить обвинения, опираясь на странные фотографии, абсурдно. Впрочем, для истины нет преград! – добавил Сердюков с некоторым пафосом.

Последние слова окончательно доконали Когтищева. Он обхватил лысину руками и стал раскачиваться из стороны в сторону.

– Черт побери! Как? Как я могу доказать вам, что в моих фотографиях не было злого умысла, что я не планировал смерть Петра и не строил козни тетке? В чем вы подозреваете меня? В том, что я всю жизнь страдал от отсутствия любви, от необходимости доказывать, что я тоже живое существо, достойное внимания и ласки? За что мне убивать Петю? За мои детские страдания?

– Любовь к Зое Федоровне – вовсе не детские страдания, – жестко произнес следователь. Когтищев только усмехнулся.

– Нехорошо так говорить о милой юной даме, но если б я пожелал, я бы мог получить все, совершенно все, еще там, в пустыне. Я это знаю наверняка. Ибо я немного знаком с женщинами, их переменчивыми и непоследовательными натурами. Но я понимал, что Зоя слишком юна, а в таком возрасте романтические герои сродни моему покойному кузену, в самый раз! Это потом к ним приходит понимание всех оттенков любви и чувственности, подобно дегустации дорого вина. И они начинают ценить в мужчине именно мужчину, а не пылкого юношу с романтическими