— Конечно.

— Я тебя обидел?

— Нет.

— Тогда позволь спросить, почему ты меня избегаешь?

— Нет, я вовсе тебя не избегаю, я просто…

Черт, черт, черт! Лежа на своей постели, я поднял голову, увидел его простодушную физиономию и эти дурацкие рыжие волосы и почувствовал себя последней крысой. Он просто хотел мне помочь.

Мне пришлось выложить правду, но у него хватило такта не рассмеяться. Он сообщил мне, что все говорят то же самое и что я должен извинить его за болтовню и настойчивость, Поскольку это вызвано желанием многое узнать от меня и многое рассказать мне. Я заметил, что он опять это делает, однако сразу же рассмеялся, так как понимал, что у него доброе сердце, а вот я, как закоренелый эгоист, думал только о себе. Он всего лишь хотел помочь, но иногда слишком увлекался из-за своего стремления угодить. Он выразил желание попробовать делать то, что хочу я, а не то, что предлагает он, и я согласился, зная, что очень скоро он снова начнет тарахтеть без умолку, но решил не обращать на это внимания. Я понимал, что у меня не так уж много друзей, чтобы позволить себе так легко ими разбрасываться.

Для того чтобы заткнуть Оуэну рот, я рассказал ему несколько собственных историй: о том, что родился в Германии, о том, как жил там, пока мое племя не отдало меня в заложники после серьезного поражения от императора Германика. Похоже, Германия не очень заинтересовала Оуэна. Возможно, тамошний народ был слишком похож на его собственный. Что его действительно взволновало, так это рассказы о Риме, как о его прошлом, так и о настоящем. Я рассказал ему, как меня забрали на Капри, включив в свиту Тиберия, как я убежал; рассказал о бесчинствах Калигулы и о том, как я зарабатывал на жизнь колесничим на больших играх в Главном цирке. Он слушал меня с вежливым интересом, однако больше всего его заинтересовали истории о великом прошлом Рима. Особенно ему понравился рассказ о переходе Ганнибала через Альпы.

— Слоны?

Я снисходительно улыбнулся.

— Наверное, ты никогда не видел слона, верно?

Судя по выражению лица Оуэна, это его немного смутило.

— Не знаю, наверное, видел, а может, мне просто незнакомо это название. А как он выглядит?

— Большой. Серый. Шкуры больше, чем ему на самом деле нужно. Ах да, еще огромный нос.

— Похоже на Бьюкала.

— Нет, слон выглядит гораздо приятнее.

— Как очень большая свинья?

— Нет, больше похоже на… — Я замолчал, пытаясь подобрать сравнение, но так и не смог найти ничего, что хоть немного походило бы на слона. — Представь себе… давай постепенно, по частям. Представь лошадь размером в десять раз больше обычной.

Оуэн прикрыл глаза и, словно ребенок, скорчил гримасу, демонстрируя работу воображения.

— Так.

— Теперь приделай ей ноги величиной с деревья, сделай ее серой, а шкура пусть у нее свисает с боков складками; затем приделай ей висячий нос, почти касающийся земли, она может им пользоваться, словно рукой.

К этому моменту он уже начал хохотать.

— Ты меня разыгрываешь! — воскликнул Оуэн. — Такого животного не существует! — Он шутливо стукнул меня в плечо. — Но здесь водятся чудесные животные, а сколько удивительных животных здесь жили раньше, а теперь пропали!

Он уже показывал мне пару огромных рогов в трапезной, выглядевших настолько внушительно, что я с трудом мог представить их владельца, и еще там были бивни выше человеческого роста, я предположил, что их привезли в Ольстер на финикийском купеческом корабле.

— Да, у слонов тоже есть бивни. Точно такие, как те, что ты мне показывал.

— Тогда, наверное, здесь когда-то тоже водились слоны! А где Ганнибал взял своих слонов?

— Не знаю, думаю, что в Африке.

— В Африке? Это тоже часть Римской империи?

Я пожал плечами. Я никогда не был силен в географии.

— Скорее всего. Я видел только небольшую, северную часть территории. Там очень жарко, все время. У тамошних людей черная кожа.

Оуэн на минуту задумался, поглаживая косматую бороду.

— Черная кожа? Ты имеешь в виду, что они загорелые? От солнца?

— Наверное.

— И кожа черная как вороново крыло?

— У некоторых. Любые оттенки — от черного до светло-коричневого. Все зависит от того, откуда они родом.

Внезапно ему пришла в голову новая мысль.

— А вороны для тебя священны?

— Нет, они всего лишь птицы. Иногда они предвещают беду, но я не считаю их священными.

Оуэн задумчиво потянул себя за бороду.

— Говоришь, предвещают беду? Тут я согласен. Вороны — это злые духи, — он оглянулся. Поблизости никаких птиц не оказалось. Я видел, что его внимание вновь переключилось на что-то другое. — Расскажи мне еще раз, насколько велика Римская империя. Она больше Ольстера?

— Сколько понадобится времени, чтобы доставить послание с одного конца Ольстера на другой?

— Четыре дня.

— Совсем немного.

— А сколько времени понадобится человеку, чтобы добраться с одного конца Римской империи до другого?

Я высокомерно кивнул, предвкушая реакцию Оуэна на мой ответ.

— Мне известно, что конному гонцу потребуется три месяца, чтобы доставить послание из Рима к самым дальним границам империи.

Оуэн изо всех сил старался не показать, насколько мои слова потрясли его.

— Какой толк в этой империи, если король не в состоянии увидеть ее всю? Какое ему от нее удовольствие?

— Он получает удовольствие, когда все лучшее, что есть в империи, оказывается у него.

Я описал экзотических зверей, сражавшихся и умиравших на арене Колизея, яства, громоздившиеся на римских столах, рабов, которые своим трудом превращали жизнь господ в сплошное удовольствие.

Оуэн шмыгнул носом, хотя насморка у него не было.

— Значит, любой в Римской империи — не римлянин — может быть убит, съеден на арене или превращен римлянами в раба? Я рад, что не имею к этому никакого отношения.

Я не был уверен, что стал победителем в этой дискуссии, но дальнейшие действия Оуэна позволяли предположить, что, по крайней мере, я задел его за живое. Он отвел меня в зал трофеев — в очередной раз. Я считал, что мы и так бывали там более чем достаточно. Однако Оуэн полагал, что, сколько бы я ни узнал о героях Имейн Мачи, этого все равно мало, поэтому пришлось идти. Рвение, с каким он взялся за мое просвещение, было очень трогательным. Разумеется, я знал, что двигавшие им мотивы не были совсем уж бескорыстными. Он был уверен, что в моей голове таится масса интересных рассказов, и вознамерился любыми правдами и неправдами вытащить их оттуда. В Ольстере, у народа, который наделяет слова и истории особой властью, а рассказчика — неприкосновенностью, принято с почетом относиться к человеку, обладающему достаточным запасом былей и небылиц. Я знал, к чему он стремился. Оуэн хотел стать лучшим. Он хотел сочинять песни, которые люди захотят слушать, когда его уже давно не будет на свете. И тогда он не умрет, а будет жить столько, сколько будут петь его песни (я лично считаю, что мертвый — это мертвый, и как только тебя не стало, то уже все равно, но спорить с Оуэном мне не хотелось). Песня будет бессмертной, значит, и он будет бессмертным. А для того, чтобы она стала бессмертной, по его мнению, необходимы две вещи. Нужна была тема, которая никогда не надоест людям, к тому же требовалось хорошо ее подать. Оуэн уже уверовал в свои способности рассказчика, но свою тему, которая станет золотой жилой, еще не нашел. Я знаю, что он считал мое появление знаменательным для себя. Дело в том, что существовало пророчество о прибытии чужака, предвещавшем величайший час Имейн Мачи и ее конец. В отношении себя я сомневался — чужаки появляются гораздо чаще, чем один раз в течение человеческой жизни, — однако вера Оуэна была неколебима. От меня, собственно, ничего больше не требовалось, кроме как разрешать ему проводить со мной время, так что я был вполне доволен сложившейся ситуацией.