— Наверное, ему не хватает ниток, — пожала плечами Сара.

Потом она объяснила Салману, почему его отец, напившись, теряет над собой контроль. Это произошло в воскресенье, когда отец вдоволь набушевался, а потом, не без помощи Шимона и других мужчин, улегся наконец в кровать. Сара села рядом с Салманом и погладила его по руке. Потом подождала, пока мальчик перестанет плакать, вытерла ему нос и сказала:

— В его сердце поселился медведь. — Она похлопала Салмана пальцами по груди. — Вот здесь. И когда твой отец напивается, медведь начинает буйствовать, а отец становится для него чем-то вроде покрывала.

— Покрывала? — переспросил Салман.

— Да, покрывала, — кивнула девочка. — Представь, что ты набросил на себя простыню и танцуешь. Все видят только простыню, но ведь танцуешь ты, а не она.

— А кто живет в сердце твоего отца?

— Ворон, но он считает себя соловьем. Поэтому и поет так ужасно. А в сердце Шимона поселилась обезьяна, поэтому он так веселится, когда напивается.

— А у меня кто?

Сара приложила ухо к груди мальчика:

— Я слышу воробья. Он осторожно клюет зернышки и все время чего-то боится.

— А у тебя?

— Ангел-хранитель одного маленького мальчика. Кого — угадай с трех раз, — ответила Сара и убежала, потому что мать позвала ее домой.

Вечером, ложась в постель, Салман рассказал матери о медведе. Та удивилась и, подумав, кивнула.

— Это опасный зверь. Не становись у него на пути, мой мальчик, — сказала Мариам и уснула.

Мать оправилась от своей болезни только через два года после рождения Салмана, однако пить отец все равно не бросил. Женщины из соседних квартир боялись приближаться к нему, потому что он был силен как бык. Только мужчины могли его успокоить.

Иногда Салман пытался загородить мать своим телом. Напрасно. Отец в ярости отбрасывал сына в угол и кидался на жену. С тех самых пор, как мальчик стал молиться Деве Марии, кто-нибудь обязательно спешил ему на помощь. Однако для этого надо было кричать изо всех сил, лишь только отец поднимет руку. Сара говорила, что однажды от его крика у них в квартире случилось короткое замыкание.

Для матери это стало настоящим спасением. Стоило шатающемуся на нетвердых ногах супругу появиться в дверях, как она шептала сыну: «Пой, моя птичка», и тот голосил так, что отец порой не осмеливался войти в квартиру. Много лет спустя Салман вспоминал, как счастлива была мать, когда он в первый раз избавил ее от побоев. Мариам взглянула на сына веселыми, округлившимися глазами, чмокнула и погладила по лицу, а затем, довольная, улеглась спать в своем углу на потертом матрасе.

Иногда отец приходил ночью и на руках, как маленькую девочку, уносил мать в другую комнату. А потом Салман слышал, что он извинялся перед ней за свое поведение и тихо смеялся. Мать же взвизгивала в ответ, как счастливая собачонка.

И такие перепады случались изо дня в день, пока в одно из весенних воскресений отец после крестного хода не напился до положения риз и не набросился на мать с кулаками. Тогда на помощь поспешил Шимон, который успокоил соседа и уложил его в кровать.

Оставшись с матерью в маленькой комнате, Шимон устало прислонился к стене.

— А знаешь ли ты, что дом покойного ткача возле церкви Булос вот уже полгода как пустует? — спросил он.

Разумеется, матери это было известно, как и всем вокруг.

— Так чего же ты ждешь?

И зеленщик Шимон вышел, не дожидаясь ответа.

— Пойдем же, пока он не пришел в себя! — торопил Салман мать, так и не поняв, куда надо идти.

Мать огляделась, встала, сделала пару кругов по комнате и, посмотрев на Салмана, кивнула со слезами в глазах:

— Идем.

В тот вечер на улице дул ледяной ветер, и над Двором милосердия нависали темные тучи. Мать надела на Салмана два свитера, а себе на плечи накинула пальто. Снаружи соседи Марун и Баракат ремонтировали водосточную трубу. Они видели, как уходила Мариам с мальчиком, но ничего не заподозрили. Зато Самира, жена бензозаправщика, что жила в другом конце Двора милосердия и была в тот вечер занята готовкой, стиркой и прослушиванием радионовостей, поняла все.

— Мои тетрадки! — спохватился Салман, когда они уже подошли к воротам Двора.

Но мать как будто не слышала. Она молча шла вперед, держа сына за руку.

В тот холодный вечер переулок был пуст, поэтому они быстро добрались до дома ткача. Мать толкнула дверь, и они оказались в кромешной темноте, пропахшей плесенью и сыростью.

Мать до боли сжала руку Салмана, и он понял, как она боится. Этот дом и ему показался странным. Длинный коридор заканчивался выходом во внутренний двор под открытым небом. На первом этаже от комнат остались только груды мусора. Окна и двери были выломаны. Погруженная в темноту лестница вела на второй этаж, где и обитал раньше владелец дома.

Салман осторожно следовал за Мариам.

Помещение оказалось большим, но для жилья непригодным. Повсюду лежали кучи хлама, валялась сломанная мебель, газеты и остатки еды. Мать села, прислонившись к стене под окном, покрытым слоем сажи, пыли и паутины и потому пропускающим только тусклый серый свет, и заплакала. Она рыдала так долго, что мальчику стало казаться, будто воздух в доме стал еще более влажным.

— А девушкой я мечтала… — начала она, проглотив конец фразы. Некоторое время мать молча всхлипывала, а потом предприняла еще одну попытку высказаться: — Куда я попала? Я хотела…

Однако и на этот раз она не договорила. Прогремел гром, будто камни посыпались на железную крышу. Перед самым заходом солнца робкий луч пробился сквозь щель между домами и исчез, так и не найдя себе места в этой обители нищеты.

Мать обхватила колени, положила на них голову и улыбнулась:

— Я глупая, правда? Вместо того чтобы ободрить тебя, разогнать страх, я… реву.

Железный желоб под порывом ветра стукнулся о стену, и снова полил дождь.

Салман хотел спросить мать, чем он может ей помочь. Но она снова ударилась в слезы. Потом протянула руку и погладила его по голове.

Мальчик быстро уснул на матрасе, пропахшем прогорклым маслом. Когда он проснулся, темнота вокруг была полной, а снаружи шумел ливень.

— Мама, — испуганно позвал Салман, потому что ему показалось, что ее рядом нет.

— Я здесь, не бойся, — прошептала мать сквозь слезы.

Он сел, положил ее голову себе на колени и тихо запел песню, которую знал от нее.

Мальчику очень хотелось есть, но он не смел сказать об этом матери, чтобы не расстроить ее еще больше. На всю жизнь запомнил Салман этот голод. Он стал для него мерилом долгого ожидания и вошел в поговорку. «Это тянулось дольше, чем мой голодный день», — иногда, уже будучи взрослым, повторял Салман.