class="p1">— Одного юношу будило по утрам чудесное пение. Думая о птице, он вообразил, что она золотая с алым хвостом и гребнем, с синими ногами и лазурными подкрылками. Юноша выносил ей зерно, но птица умолкала и пряталась. Тогда и он затаился тоже, и увидел, как к зерну слетела крошечная серая пташка, и рассердился, и бросил камень, чтобы её отогнать. «Не для тебя я ставил зерно!» — вскричал юноша.

— Это была та самая птица?

— Да, это она и была. Серая пташка села на ветку и запела, и юноша понял ошибку, но она, закончив песню, улетела и никогда не вернулась. После юноша купил другую птицу на рынке, самую красивую, какую только нашёл, но она пела нехорошо.

— И это всё? — спросила Нуру. — Что же он не послушал, как поёт птица, прежде чем купить?

— Он увидел её и подумал, что знает, каков её голос.

Нуру примолкла, хмуря брови.

— Эта притча и про тебя, — сказала она затем. — Ты вообразил, что знаешь дорогу, и она приведёт нас к роще, реке и городу. Ты уже видишь, здесь только холмы да песок, но идёшь упрямо. Когда ты признаешь, что ошибся?

— Я не ошибся. Там, на холме, прежде шумела роща. Поднимемся и увидим реку. Прислушайся: разве не чуешь в ветре её дыхание, запах ила и шелест тростника? Разве не слышишь крики мужчин — они везут грузы на плотах из зелёных стеблей, отталкиваясь от дна шестами. Поднимемся и увидим, как пригибаются они, проплывая под мостом, и подойдём к рыболовам у берега, возьмём еды и воды для тебя, и постоим на мосту. Ты отдохнёшь, и пойдём дальше, и в сумерках будем в Наккиве.

— Если это путь к городу, отчего же дорога не идёт на холм? Ты видишь, она лежит в стороне, нет даже узкой тропки!

— Значит, дорога изменилась, но мы пойдём на холм, чтобы не сбиться с пути. Не бойся, Нуру. Одни дороги растут, другие засыпает песком, и умирают рощи, и города меняют имена, и вода, разливаясь, топит поселения. Но реки живут долго, и пока жива река, будут и люди рядом с нею. Добрые люди помогут тебе.

Великий Гончар отворил заслонку печи, и жар хлынул на иссохшую землю. Ветер ушёл, раскалился песок, даже воздух стал горячим и жёлтым.

Нуру отпустила руку спутника и брела за ним след в след, стараясь зарывать ноги глубже, но скоро поняла, что и там не отыщет прохлады. Иссохшая трава росла здесь редкими пучками, и, жёсткая, ранила даже подошвы, не привыкшие к обуви. Земля жгла, как угли.

Наконец, Нуру упала на колени и заплакала, но и слёзы высохли в глазах. Сафир обернулся и, подойдя, протянул руки.

— Мы почти у реки, — сказал он. — Я донесу тебя.

— Ты горячий, — стонала Нуру, отбиваясь. — Ты жжёшься, жжёшься!

Всё же он взял её и понёс, бережно подвернув края одежды, чтобы не касаться кожи. Скоро она перестала бороться и затихла.

Непрочный склон осыпался, и ноги теряли опору. Раз или два Сафир упал на колено, но поднимался и шёл дальше. Он взобрался на холм, опустил свою ношу на камни и жёсткую траву и замер, глядя вдаль.

— Где же… твоя река? — прошептала Нуру, поднимая голову. — Где плотовщики и рыболовы, где тростник?..

Пустыня расстилалась перед ними, жёлтая и тихая. Лишь песчаные волны колыхались в жарком мареве, и белое небо, выцветшее к этому часу, растянулось от края до края.

Сафир молчал, приглядываясь. Заметив что-то, он пошёл, быстрее и быстрее, и почти сбежал с холма, оставив Нуру одну. Не сразу, но она сумела подняться и, сделав несколько шагов, скатилась с коротким стоном к подножию. Дальше Нуру ползла, и жёлтые рогатые ящерицы следили за ней из нор, издавая горлом короткий сухой треск.

— Не оставляй меня… — прошептала она, вытянув руку, и Сафир скорее почуял этот зов, чем услышал.

— Реки не умирают так быстро, — сказал он, вернувшись. — Что же случилось? Вон плоский камень там, впереди — то мост, и его занесло песком. Мау была полноводна и глубока, кормила города и поселения. Много раз я ходил вдоль этих берегов, я любил этот край, и он лишь расцветал со временем. Куда же ушла река?

— Я говорила тебе: тут нет реки… Вернёмся…

— Наккива должна стоять. Там были колодцы. Потерпи, дитя, я отнесу тебя в Наккиву.

Он брёл с нею на руках, и песок сковывал шаги. Он рассказывал Нуру о прежних днях: о сборщиках тростника, и о плетёных корзинах в воде, где плескалась рыба. О том, как люди плыли через реку на зелёных плоских лодках из стеблей, и как трижды возводили мост, и как Мау, разливаясь, сносила его. Он говорил о полях у берегов, о жирной земле, вскормленной илом.

Он говорил, как везли камень на длинных телегах, запряжённых быками, везли издалека, от горного хребта, отделяющего Ломаный берег от Тёмных Долин. Тогда разводили ещё белых быков, которых потом не стало — крепких, но не быстрых. Неторопливо шли они, качая тяжёлыми рогами, и лениво кричали погонщики.

Сафир помнил, как всё было, потому что и сам шёл с караваном. Помнил скрип колёс и мычание быков, и зелёные поля, и рощи. Помнил, как люди из прибрежных селений окружали караван и становились на колени, чтобы он подарил им счастье, прикоснувшись пальцем ко лбу. Они верили в это, и он не отказывал. Они бы завидовали той, которую он несёт на руках.

— Молчи, — стонала Нуру. — Мне трудно дышать, я будто в печи, голова болит… Так больно! Я не могу, не выдержу больше…

Сафир говорил о том, что его ждали везде, везде ему были рады. Многое менялось, но не это. Колодцы Наккивы глубоки и холодны, и Наккива жива, какое бы имя теперь ни носила.

— Я умру, — шептала Нуру пересохшими губами, и в трещинах запекалась кровь. — Я умру, я хочу умереть, убей меня! Мне больно, мне плохо… Не могу больше, прошу, не могу…

— Потерпи, дитя, — упрашивал Сафир. — Великий Гончар кончил свою работу, печь остывает, и скоро придёт прохлада. Эту ночь ты проведёшь под крышей, на свежей постели, но прежде напьёшься. Потерпи.

Она умолкла, безвольно запрокинув голову и свесив руку, лишь ветер колыхал тёмное полотно её волос. То Великий Гончар, закончив дела, приглядывался к этим землям. Вдохнув жизнь в свои поделки, искал им место, а заодно смотрел, где возьмёт новую глину для завтрашних трудов.

— Не забирай её, отец, — попросил Сафир. — Ещё не время. Я обещал, что отведу