class="p1">— Я не стану мстить за нанесённую обиду, и можешь не возвращать мне коз, которых я дал за твою сестру, и зерно, и серебро — всё оставь себе. И заботы о том, как доставить этот груз в Сердце Земель, я возьму на себя. Уговор?

— Уговор, — кивнул Ндани. — А её ты получишь, только сперва я вобью в неё покорность.

Он сжал кулак, и Нуру отшатнулась, но Хепури опять вмешался.

— На что мне та, которую придётся держать на цепи? С этим золотом я найду себе другую, посговорчивее.

— Её жизнь твоя, — сказал Ндани и отошёл.

Нуру, которая ещё недавно боялась брата, теперь, вскрикнув испуганно, потянулась к нему, но он только сплюнул.

Хепури подошёл медленно, взял подбородок Нуру цепкими пальцами, заставил поднять голову и посмотрел, прищурясь. Она застыла не дыша и на миг зажмурилась, но потом решила смотреть ему в глаза. Время растянулось на целую вечность, и в этой вечности был шёпот песка и сухой травы, мычание быков от дороги, треск ящериц и птичий свист. А Хепури только смотрел, пока Нуру не задрожала и не стала давиться собственным дыханием.

— Убивать её я не стану, — оскалясь, сказал он тогда. — Сделаем так: Шаба отвезёт её в Таону и продаст в дом забав. Эти синие глаза — редкость даже для Жёлтого берега, и она нетронута. За такую дадут три золотых пальца, по одному на каждого.

— Да будет так, — сказал Ндани.

— Отвезёшь матери лоскут одежды. Скажешь, её завалило камнями в ущелье, тело достать не смогли. Шаба, сделай — вот тут, где кровь.

Молчаливый великан, стоявший за спинами, прошёл вперёд и вынул нож. Рванув к себе одежды Нуру, поддел. Ткань затрещала.

— Не двигайся, — приказал он девушке, быстрым движением срезал подол и протянул его Ндани. — На.

— Брат мой! — взмолилась Нуру. — Пожалей нашу мать! Что станет с ней, когда она услышит, что я умерла?

— Разве ты её жалела? — зло воскликнул Ндани. — Разве жалела, когда нашла каменного человека и решила его утаить от всех? Жалела, когда сбежала и покрыла семью позором? Хотела рассорить нас с Хепури, вогнать в долги — такова твоя любовь к матери?

— Прошу, прости меня! Я буду работать сколько придётся, ни одной жалобы ты больше не услышишь от меня, но дай мне вернуться домой!

— У тебя больше нет дома, — сказал Ндани. — Ты сама из него сбежала, никто не гнал. Теперь забудь, что я твой брат, и имя своё забудь, и откуда ты, забудь тоже. У той, кем ты станешь, не может быть никого, кто гордился бы родством. Если в тебе есть хоть немного уважения к семье, будешь молчать.

Нуру опустила голову, дрожа, и упала на колени. Не оттого, что надеялась вымолить пощаду, а потому, что держаться на ногах уже не могла.

— Возьми быка, Шаба, — велел Хепури, — и дай ей воды, чтобы довезти живой. Три золотых пальца, помни и не дай себя обмануть. Мы управимся с грузом и поедем, нужно сменить повозку и взять людей для охраны. Нагонишь, дорогу ты знаешь.

Глава 3. Дом забав

Нуру лежала, отвернувшись лицом к стене, и царапала трещину. Стена была чистой, её мазали белой глиной, подновили недавно, но тонкий разлом проступил, обнажая рыжее нутро.

Говорят, Великий Гончар завистлив. У каждой его работы можно найти изъян, и горе мастерам, которые, забывшись, возжелают совершенства. Говорят, каменные люди оттого и пропали, что возвели город, равного которому нет. Выткали дома из каменного кружева и внутри расписали узорами, наполнили водой голубые бассейны, рассадили деревья. Над цветами кружили и пели птицы, и всё, от ровных стен до самой маленькой плитки, было безупречно — и Великий Гончар увидел в том насмешку.

С начала времён были Творцы, и были Подмастерья. Творцы говорили: Великий Гончар любит искусных мастеров, и нет в его сердце зависти, только радость за брата по ремеслу. Подмастерья верили: Великий Гончар уважает любой труд, но тот, кто в тщеславии своём решит подняться выше, будет растоптан. Оттого пропали каменные люди, оттого никто не может найти их город, хотя искали многие — тщеславцы были наказаны.

Когда это случилось, не стало веры Творцам. С храмов, похожих на круглые гончарные печи с плоскими крышами, сбили цветную плитку, и верх взяли Подмастерья. С тех пор любую вещь не делают слишком уж искусной, и нет больших праведников, чем бедняки с их лохмотьями, убогими домами и грубой посудой, — а богатые люди обходятся незавершёнными узорами и незаконченной чеканкой.

Должно быть, Нуру не стали бы слишком ругать за то, что она ковыряет побелку. Как знать. В этом доме всё было слишком хорошо, и даже у белых одежд, которые ей дали взамен старых, был неподшитый край — и только.

Нуру хотелось забыть дорогу сюда. Забыть, как Шаба дразнил её водой, заставляя ползти на коленях — и она ползла! — и, не поднимаясь с колен, пить из бурдюка, который он в любое мгновение мог отнять со смехом. Он бил её по рукам, если она, забываясь, тянулась к воде.

Пальцы Шабы были жадны и грубы, и он дал им свободу, пока вёз Нуру, хотя и не сделал ничего, что могло бы снизить цену. Отныне она была не человеком — товаром, и как товар, её вертели и щупали, разве что не пробовали на зуб. Ей не полагались чувства и свободная воля.

Таона была велика и, наверное, красива. В прежней жизни Нуру мечтала увидеть мир. В этой — ей было всё равно, она только старалась прятать лицо, боясь, что знакомые торговцы увидят её и расскажут матери. Пусть лучше думают, она умерла в ущелье.

В доме забав Нуру уже была покорна и ни о чём не просила.

Дородная хозяйка смотрела кисло и пыталась сбить цену за всё — за грубые подошвы, не знающие обуви, за натруженные руки и обломанные ногти, за свежий порез от ножа и старые шрамы от листьев скарпа, и даже за то, что от Нуру после дороги несёт бычьим потом. Она не давала трёх золотых пальцев, только два с половиной, или велела им убираться. Их уже собрались гнать, и Нуру не знала, что будет с ней тогда, но Шаба упомянул имя Хепури, и всё решилось.

Шаба ушёл. Женщины мыли её и вычёсывали волосы, не грубо, но равнодушно, как приводят в порядок вещи, как метут полы и белят стены. Ей дали одежду взамен старой и срезали пряди надо лбом,