с Томасом, и она отмечает, что ей уже нравится этот парень. Однако делать выводы еще рано, и Анна отбрасывает эту мысль и спрашивает, кем были четыре другие девушки: англичанками или француженками.

— Все англичанки. Это и не удивительно. Я предпочитаю говорить по-английски.

— Почему же?

— Говорить по-французски слишком просто. Это как… — он что-то быстро произносит по-французски, размахивая рукой. Хотя Анна целый год проучилась в Гренобле и когда-то практически бегло общалась на этом языке, она не понимает ни слова из этой скороговорки. — Видишь? Речь течет свободно, слово за слово. Все равно что дышишь. А по-английски я должен прочувствовать каждое слово.

Анна задает вопросы. Он приехал в Лондон, чтобы практиковаться в английском? — Нет, по работе. — Кем он работает? — Звукорежиссером. — В Лондоне? — В Сохо. — Где бы он хотел жить, будь у него выбор? — В Нью-Йорке. Тогда она интересуется, что же ему так нравится в Нью-Йорке, но Томас наклоняется вперед и говорит:

— Ты задаешь слишком много вопросов.

Не моргнув глазом, Анна тоже наклоняется вперед и отвечает:

— Я журналистка.

Томас улыбается и осведомляется, для каких изданий она пишет. Она сообщает название вебсайта. Он, кажется, под впечатлением. Она предупреждает его следующий вопрос и объясняет, что пишет очерки об известных женщинах и в пятницу будет брать интервью у Сахины Бхутто, а на следующей неделе у Амаль Клуни.

— Кто это — Сахина Бхутто?

— Архитектор. Ты наверняка ее знаешь. Она построила «Жестяную банку» и то здание в Китае, которое видно из космоса.

— У меня не слишком широкий кругозор.

— Ты что, она такая знаменитая персона. И жутковатая. А мне придется беседовать с ней!

Томас медленно кивает, опустив уголки рта в унылом удивлении.

— Ты настоящая журналистка.

— Полагаю, да. Пишу слово за словом по-английски. Но это не так легко, как дышать. Больше похоже на выдергивание зуба.

Анна хочет развернуть эту тему — сдержанная реакция Томаса позволила ей думать, что она может свободно поговорить на волнующую ее тему, не вымучивая улыбку. Наверно, она даже может признаться, что не уверена, способна ли осилить эту работу и хочет ли вообще этим заниматься. Но Томас мгновенно подхватывает ее слова: ему нравится это сравнение — «выдергивание зуба». Он впервые оживляется и добавляет, что во Франции сказали бы tirer les vers du nez — «тащить червей из носа».[2] Анна выражает сомнение, что эти два высказывания обозначают одно и то же, но Томас оставляет ее замечание без внимания и перечисляет другие французские идиомы: «называть кошку кошкой», «подбросить кролика», «прыгать с петуха на осла».[3] Анна пытается объяснить ему значение выражений «белый слон» и «красная селедка»;[4] эти словосочетания смешат обоих, и после того как смех проходит, они долго смотрят друг другу в глаза. У Анны захватывает дух. Она хотела бы знать, что чувствует Томас. Его лицо снова становится бесстрастным, но, возможно, это маска, скрывающая избыток эмоций. Она слышала о парах с необычайно высоким индексом совпадения, которые на первой же встрече часами сидели и смотрели друг на друга, не произнося ни слова. Но у нее-то с Томасом совпадение всего 72 балла, и ей не стоит терять голову.

— С тобой так интересно, — произносит он. — Пойдем куда-нибудь выпьем?

Неожиданное предложение: сейчас всего полшестого, на улице даже не стемнело. Анна колеблется, но Томас уже натягивает куртку. Анна смотрит, как он застегивает пуговицы до самой шеи, поросшей темными волосами, и мямлит, что ей, к сожалению, нужно идти. Но сама слышит, как слабо и неубедительно звучат ее слова, и, когда Томас встает, она снова любуется его высокой фигурой, мужественным видом, ярко-зелеными глазами. Над его головой вспыхивает число 72.

— А мы недолго, — говорит он, оборачивая шарф вокруг шеи. — Ты сама сказала, что у меня в долгу.

Они выходят на Поуленд-стрит, Томас на полшага впереди, пересекают Оксфорд-стрит и оказываются в Фицровии. Анну раздражают ее потертые ботинки, вместо звонкого стука издающие унылый хлюпающий звук, словно выпуская из каблуков воздух. Оба идут молча, потом Томас говорит, что Анна, если хочет, снова может вести себя как журналистка, и тогда девушка напоминает ему, что он не ответил, почему Нью-Йорк — его любимый город.

— А что в нем может не нравиться? Это же Нью-Йорк. Я люблю в нем все без исключения, — он произносит «ислючення».

— Ну, я, например, не в восторге от планировки, — возражает Анна. — Все эти улицы и авеню под номерами.

— Интересная ты журналистка — отвечаешь на собственные вопросы.

— Никаких названий, только номера, квартал за кварталом. Это так… скучно.

— Я как-то об этом не думал. Но ведь в этом есть смысл.

— Но разве через некоторое время тебя не начнет бесить от бесконечных прямых углов?

— Смысл в этом есть, — повторяет Томас, словно закрывая тему. — Всем нравятся прямые улицы.

Анна чувствует легкое раздражение, но, пожалуй, это даже к лучшему: она словно обретает под ногами твердую почву после приступа головокружения. Ладно, выпьет стаканчик, максимум два, и уйдет.

— А мне не нравятся, значит, уже не всем.

Вместо ответа он поворачивается к входной двери, за которой открывается узкая лестница. Они спускаются в бар с низкими потолками, выложенным шахматной плиткой полом и обитыми зеленой кожей полукабинетами. Официант в бабочке принимает заказ и возвращается с двумя стаканчиками, наполненными в основном льдом и листьями. Анна опустошает свой за четыре глотка, слушая, как Томас рассказывает о своей работе и, удовлетворяя ее интерес, о любимых звуках: поющей пилы, стучащих в окно капель дождя, очищаемого мандарина.

— Мандарин же чистится бесшумно?

— Обожаю этот звук! — Томас снова приходит в возбуждение. — Он похож на треск отлепляемой липучки, но гораздо мягче. Только мандарин должен быть спелым, чтобы между кожурой и мякотью был воздух. Тебе надо попробовать.

Подходит официант, Анна соглашается на еще один стаканчик, справляется с ним так же быстро, как и с первым, и идет