Эпифанией Уведа де Робледо, бабушкой Фанни Хаслам, известной как «Фанни», гуляет и обедает с Биоем Касаресом, обожает танго, читает и пишет, руководствуясь словом, а не чувством.

Другой Борхес, первый и последний, – страстный и физиологичный. Он пишет письма, стихи и манифесты, он еще не способен думать о книгах. Или он уже написал все книги, которые мог придумать, и теперь размышляет исключительно о своих завершенных творениях. В молодости он путешествует с семьей, в старости – с Марией Кодамой. Он счастлив и не стесняется признаться в удовольствии, полученном от последних поездок, от жизни в конечной точке маршрута – Женеве. Он был счастлив и на Майорке: чем больше вы приближаетесь к старинным городкам Вальдемоссе и Дее, тем отчетливее предстает перед глазами его образ.

Террасы и камни, отвесные стены и измученные стволы оливковых деревьев – всё навевает воспоминания о пейзаже, который Борхес с таким энтузиазмом открыл для себя, проведя отроческие годы в Швейцарии. В 1914 году он стал очевидцем унылой, отливающей серым металлом страны. Однако облик ее стремительно изменила обрушившаяся Первая мировая война, превратив ее в недосягаемый заповедник. Затем он внезапно перенесся из геометрически правильно сконструированного пространства женевских улиц и царящей там обходительности в космополитичный средиземноморский городок, только начинающий открываться для любопытных туристов. А оттуда – к тем земным пейзажам, которые одновременно и очаровали Жорж Санд, и вызвали у нее бурное неприятие. Те же пейзажи, напротив, привели в восторг Грейвса, хранившего строгое молчание на протяжении их встречи с Борхесом и Кодамой, а потом вдруг выкрикнувшего с порога: «Вы должны вернуться! Это рай!»

III

Свет Майорки – причудливый противовес темноте Барселоны, сквозь которую неизбежно приходилось пробираться во времена, когда небо не было усыпано множеством самолетов: «Две недели назад мы покинули Сьюдад-Кондаль, графский город [так в дневниках писатель прозвал Барселону], чтобы провести лето на Балеарских островах», – пишет он в «Лихорадочных письмах» от 12 июня 1919 года. Несомненно, каждый Борхес полон иронии. Два года спустя он будет гораздо более резок и отзовется о Барселоне как о «грязном, прямоугольном городе». В разговоре с близким другом Морисом Абрамовичем он делится, что поездка состоялась из-за эксцентричной идеи его отца. Они встречаются в Пальма-де-Майорке, городе одновременно живописном и однообразном.

Борхес приводит цитату из беседы с незнакомцем – они говорят о Женеве, в которой, по его словам, есть всё: «Город такой чудный, с его озером, Роной и…» Очевидно, он идеализировал жизнь в Швейцарии, по которой теперь так тосковал, а потому повседневная реальность Майорки ему претила. По утрам он ездит на трамвае в Портопи, чтобы искупаться в море, днем берет уроки у священника, вечером читает в Círculo de Extranjeros, кружке для иностранцев (например, Пио Бароха, довольно увлеченно, ибо лишь позднее, в Буэнос-Айресе, решает дистанцироваться от испанской литературы и, наконец, отвергнуть ее).

В наши дни Портопи – это большой торговый центр. Только другая сторона побережья хранит смутное воспоминание о старом порте с его канувшим в Лету рыбацким бытом. Если же вы хотите укрыться от наплыва туристов-зевак, вам следует пройти чуть дальше, в Сес-Ильетес, бывшую закрытую военную зону, по этой самой причине не тронутую толпами приезжих. Вода прозрачная, почти не соленая, нежно-голубого цвета. Тут расположилось несколько особняков, а неподалеку можно лицезреть белоснежный песок прямиком с открытки. Здесь легко можно представить себе и молодого Борхеса, научившегося плавать в реках Паране и Роне под лучами палящего солнца, атлетично изгибающего мышцы в такт каждому взмаху своих рук.

Он постепенно проникся чувством принадлежности к городу и острову, прежде всего благодаря тесному общению и дружбе с больным чахоткой Хакобо Суредой, с которым его объединяла любовь к авангарду и с которым Борхес открыл для себя удовольствия ночной жизни и алкоголя. В 1926 году он писал: «Майорка – это место сродни счастью, где, как не там, быть счастливым, где, как не там, наполняться блаженством. Но я, как и многие жители острова и иностранцы, никогда не обладал тем изобилием счастья, которое необходимо носить внутри, чтобы ощущать себя достойным (а не стыдливым) зрителем столь чистой красоты». На фотографиях той поры он предстает в юношеском облике, в костюме и галстуке, со слегка прилизанными волосами, зачесанными назад.

IV

Я уже давно заглядываюсь на пару томов, которые приметил в одном антикварном магазинчике на Гранд-Рю в Женеве, среди них – первые издания работ ситуационистов, сочинений Керуака и Дебора. На витрине также выставлены книги XVIII и XIX веков. Женский голос вдруг кричит мне из глубины пещеры: «Никаких фотографий!» Извинившись, я интересуюсь у этой пухленькой дамы лет шестидесяти, старательно придерживающей очки, готовые вот-вот соскользнуть с кончика ее носа, правда ли, что сам Борхес покупал здесь книги. В ответ мне раздается строгое «нет». Я ей не верю. Да и она мне не поверила, когда я признался, что впервые слышу о запрете на фотосъемку. Мы квиты.

Час спустя, сойдя с холма, образующего исторический центр Женевы, я наткнулся на огромные шахматные доски в Парке бастионов и снова вспомнил о ней – о нашей ничьей. Видел ли Борхес когда-нибудь эти пешки, коней или двух королей, окруженных шестьюдесятью четырьмя черными и белыми клетками? Знал ли он, что один из его любимых символов – и не простой, а трехмерный – находится в пяти минутах ходьбы от его дома? Свое пристанище писатель, кстати, нашел в пятидесяти метрах от той самой книжной лавки, мемориальная доска не дает нам забыть о сем факте. Таких табличек тут тьма: на них красуются имена героев и знаковые даты событий, связанных с борьбой за гражданские права и свободу вероисповедания, о которых, увы, сегодня мало кто может поведать.

Цитата взята из «Атласа», книги, которую Борхес сочинил вместе с Марией Кодамой, своеобразного завещания, написанного в четыре руки: «Из всех городов мира, – гласит надпись, – Женева кажется мне единственным местом, в высшей степени располагающим душу к счастью». Эта цитата напоминает посвящение «Городскому глашатаю Бланеса» Роберто Боланьо, публичного выступления, фразы из которого появляются в разных уголках курортного каталонского городка как дань памяти чилийскому поэту и прозаику. Очевидно, великие высказывания порой приходится искать в малозначимых текстах, в сносках к истинно выдающимся сочинениям.

Будучи подростком, Борхес познакомился с классикой французской литературы, работами Гюго, Бодлера и Флобера, благодаря передвижной городской библиотеке. К творчеству Рембо его приобщил Морис Абрамович.

Семья Борхеса проживала на Рю-Маланью (Маркос-Рикардо Барнатан пишет в книге «Борхес: Полная биография», что теперь эта улица носит имя прославленного швейцарского художника Фердинанда Ходлера)