в доме № 17, «в квартире на втором этаже с четырьмя окнами, выходящими на шумную сторону улицы, с 24 апреля 1914 года по 6 июня 1918 года». Как раз в этот период Борхес посещал Коллеж Кальвин. Хотя главным предметом в школе была латынь, практически всё обучение велось на французском.

Родители писателя перебрались в Швейцарию после того, как у отца семейства обнаружились первые симптомы слепоты, вынудившей его выйти на пенсию, что тем самым предвосхитило и слепоту Борхеса-младшего (по наследству порой передаются не только фамилии, но и судьбы). Любопытно, что, несмотря на войну, в 1915 году Борхесы пересекли Альпы и посетили Верону и Венецию.

Он вспоминает об этом факте в «Автобиографическом очерке», на страницах которого дружбе отведена главная роль: «Мои лучшие друзья были еврейско-польского происхождения: Симон Йихлинский и Морис Абрамович. Один стал адвокатом, другой – врачом. Я научил их играть в карты, но мои товарищи освоили игру так здорово и быстро, что оставили меня без гроша в кармане после первой же партии».

Меня глубоко заинтриговало это путешествие в разгар Первой мировой войны – внезапный побег из обыденности. Однако мне никак не удавалось найти достоверных сведений о краткосрочном бегстве в Италию, сколько бы мемуаров и биографических источников я ни прошерстил. А вот такой занятный факт, что сестра Борхеса Нора вдруг начала видеть сны на французском, не остался не замеченным биографами литератора.

V

«Мы уехали на Майорку, поскольку там было красиво, дешево, да и помимо нас почти не было туристов, – рассказывает Борхес. – Мы прожили там почти год, в Пальме и в Вальдемоссе, деревушке, расположившейся на вершине холма». Он брал уроки латыни у местного священника, который никогда не испытывал желания почитать романы. В это самое время отец писателя работал над «Вождем», достойным художественным произведением, отражающим одержимость латиноамериканской литературы фигурой авторитарного лидера, воплощением, эмблемой власти. Эти мотивы прослеживаются в «Факундо» Доминго Фаустино Сармьенто, «Празднике козла» Марио Варгаса Льосы, «Педро Парамо» Хуана Рульфо и многих других произведениях. Борхес-старший напечатал на острове пятьсот экземпляров романа и впоследствии перевез их на корабле в родной Буэнос-Айрес. Однажды, перед смертью, он попросил сына когда-нибудь переписать его творение – убрать чересчур заумные формулировки. Но Борхес так никогда и не выполнил просьбу отца.

Письма той поры свидетельствуют о том, что Борхес, не покидая тишины и покоя Балеарского острова, внимательно следил за культурными и общественными дискуссиями, развернувшимися в континентальной Европе. В светских салонах Майорки было принято обсуждать теории Эйнштейна. Борхес же, на пару с Суредой, не отказывался от своих амбициозных ультраистских фантазий и замыслов. В итоге он, ко всему прочему, умудрился отыскать парикмахера, зачитывавшегося работами Бароха, Гюисманса и баронессы Берты фон Зутнер. По мере приближения отъезда он признавался, что с грустью ожидал возвращения в Буэнос-Айрес: «Я вдоль и поперек изучаю материалы об этой причудливой стране».

Покинув Средиземноморье, Борхес так больше и не увидит Хакобо Суреду, скончавшегося в 1935 году. Но в начале 1960-х писатель всё же получит шанс воссоединиться с Йихлинским и Абрамовичем в той самой Женеве. Если верить его «Автобиографическому очерку», бывшие товарищи Борхеса были так измождены старостью, что он с трудом смог узнать в чужих «седовласых мужчинах» близких ему когда-то людей. О своей слепоте он не говорит ни слова.

VI

Буквицы египетских папирусов, старинных Коранов, Библии Гутенберга, изысканно оформленных «Записок у изголовья» Сэй-Сёнагон, книга на портрете Данте, приписываемом Боттичелли, первые издания «Божественной комедии», трагедии Шекспира и «Дон Кихот» – все эти алфавиты следуют один за другим, как страницы сплетенной книги, единой текстовой истории человечества, которую можно прочесть за раз, прогуливаясь под приглушенным светом выставочных залов Фонда Мартина Бодмера в Женеве. Это тонкий и довольно проникновенный опыт.

Посмотрев на издание «Улисса» магазина Shakespeare & Company и прочитав мимоходом упоминание о трудах Музиля (третий том «Человека без свойств» был опубликован в Лозанне в 1943 году) – оба, конечно же, бесспорные классики, – посетитель музея наконец доходит до стеклянной витрины, отведенной великому аргентинскому писателю. Согласно представлениям организаторов экспозиции, литература, как западная, так и восточная, заканчивается на нем: древняя история, берущая начало в дивном хаосе мифа, увенчавшаяся совершенством логоса.

На выставке представлены рукопись рассказа «Юг» 1953 года, а также первое издание сборников «Вымышленные истории» (Sur, 1944), «Алеф» (Losada, 1949) и «Книги песка» (Emecé, 1975). Есть и другие рукописи, и, в конце концов, на вращающейся карусели, позволяющей гостям разглядеть рукописные страницы автора с двух сторон, – первоначальная копия рассказа «Тлен, Укбар, Орбис Терциус» 1940 года.

Музейная витрина на окраине Женевы с видом на озеро и город, застывший во времени, – вот настоящий мавзолей Борхеса, а не то лишенное вкуса надгробие на могиле писателя, увиденное мной сегодня утром. Этот динамичный, благородный, сдержанный памятник, залитый мягким светом свечей, – истинная дань уважения наследию аргентинского литератора, под стать его полному собранию сочинений в серии Pléiade.

VII

По словам Марии Кодамы, Борхес был абсолютно счастлив в Женеве, поэтому и решил встретить свою смерть именно там. Тем не менее друг писателя Биой Касарес не позволял себе таких однозначных заявлений. Вот что он написал на странице 1590 своего монументального труда «Борхес» в пятницу, 14 февраля 1986 года: «Феррари признался мне, что его волновало отсутствие вестей от Борхеса. Сказал также, что Фанни была обеспокоена. Спустя некоторое время Феррари сознался, что услышал от Фанни следующее: якобы, по утверждениям нового врача писателя, Борхес находился в больнице, вероятно, в Женеве. Врач, пусть и с неохотой, но всё-таки разрешил ему поехать в Старый Свет, предупредив: „Холод Европы совсем не пойдет Вам на пользу“. Борхес же ответил: „Мне очень нездоровится. Я понятия не имею, как всё обернется. Неважно, где я приму смерть – здесь или там“». Данные строки, очевидно продиктованные горем Касареса, чьи дружеские взаимоотношения с Борхесом подорвала юная компаньонка и возлюбленная писателя Мария Кодама, едва ли не намекают на существование тайного сговора вокруг кончины прозаика.

Биой Касарес смог поговорить с ним только 12 мая: «Я пообщался с Марией по телефону. Сообщил ей несколько пустяковых новостей, касающихся авторских гонораров (из вежливости, дабы избежать темы более болезненные). Она обмолвилась, что состояние Борхеса оставляет желать лучшего, что он плохо слышит, потому мне следует говорить с ним погромче. Тут раздался голос Борхеса, и я поинтересовался, как он себя чувствует. „Да, впрочем, обыкновенно, – ответил он. – Я никогда не вернусь“. Линия оборвалась. Сильвина вдруг произнесла: „Он плакал“. Думаю, так оно и было. Полагаю, он позвонил, чтобы попрощаться».

На этой сцене дневник