– Я неделю не могла с тобой связаться! – истерически взвизгнула мать.

– Мам, ну мы же договаривались. Ты начинаешь волноваться только через три недели. – Он изо всех сил старался быть вежливым. Родителям много пришлось пережить из-за него, но, честное слово, чрезмерная забота матери раздражала.

– Ты ранен? – Рей спросила в упор.

Он так и не научился ей врать.

– Дай мне поговорить с отцом, мам.

– Значит, ранен. Дерек! Джек ранен!

Джек услышал в трубке ее сдавленные рыдания, а затем спокойный, как оазис, голос отца:

– Ты ранен?

– Ну…

– Куда?

Куда только не ранен. Но ведь не жаловаться же, в самом деле!

– Парочка ушибов. Ерунда, в общем. Скажи маме, чтоб не нервничала.

Джек услышал на дальнем фоне ее неразборчивую, взволнованную речь.

– Мама советует тебе посетить доктора Джанса. Записать тебя на прием?

Он уже и забыл, когда обследовался. Изо всех сил старался забыть мучения юных лет, но ежегодные диспансеризации напоминали ему об этом. Джек печально опустил голову, но тут снова вмешалась Рей:

– Джек, на прошлой неделе звонили Сандерсоны.

У него упало сердце, к горлу подступил ком. Брент Сандерсон. Джек выжил, потому что погиб Брент. Как с этим жить? Постоянные мысли о том, что он живет чужой жизнью – и единственное оправдание – прожить ее не зря.

– Через шесть недель будет семнадцать лет со дня операции. Брент погиб в семнадцать. – Голос Рей дрожал.

Не нужно было говорить об этом. Джек прекрасно помнит. Им обоим было семнадцать, когда они поменялись сердцами.

– Они хотят устроить вечер памяти. Пригласили нас. И тебя. Мы пообещали прийти. Я сказала, что поговорю с тобой.

Джек тяжело вздохнул, уткнувшись в подушку. Он изо всех сил старался не думать о Бренте, жить дальше, двигаться вперед, но прошлое оказалось сильнее. Джек многое бы отдал, чтобы не идти на этот вечер.

– Весьма любезно с их стороны, но лучше бы мне там не появляться.

– Как ты можешь так говорить?

– Ты думаешь, им приятно будет видеть меня живым и здоровым, прекрасно осознавая, что их сын уже семнадцать лет в могиле?

Они подарили ему сердце сына. Он, как мог, старался облегчить их муки. Это исключало любое общение.

– Они не такие. Они хотят встретиться с тобой. Ты годами откладывал встречу!

– Я не откладывал. Так получалось.

– Я не ошибусь, если скажу, что тебе самому это неприятно, – заключила Рей.

Умная женщина его мать.

– Мам, я постараюсь прийти. Подумаю над этим, когда снова буду в Штатах.

– Ты не в Штатах? – взвизгнула Рей. – Где ты вообще?

Джек скрипнул зубами.

– Твое сюсюканье меня бесит!

– А меня бесит твоя работа! Как ты после такой борьбы за жизнь вообще можешь рисковать?

– Глупо зря прожить жизнь, доставшуюся так нелегко! Я хочу играть с судьбой в русскую рулетку, а ты мечтаешь, чтобы я сидел на одном месте да еще, чего доброго, женился и наплодил детишек! Я ничего не забыл?

– Нет, – проворчала Рей, – но я говорила намного убедительнее.

– Убедительное нытье остается нытьем. Но я все равно тебя люблю, старая ты ворчунья.

– Гадкий мальчишка!

– Пока, мам. – И Джек отсоединился, со злостью швырнув мобильник на подоконник.

Почему родители считают вину и страх мотивом его безбашенного образа жизни? Так и есть. Ну конечно, так и есть. Чем это плохо? Они не понимали, возможно, он сам не мог им объяснить, но именно монотонная, унылая рутина стала бы для него медленной смертью. В четырнадцать из неугомонного, жизнерадостного подростка он превратился в ходячего мертвеца, бледную тень. Большую часть времени проводил в больницах, остальное дома. Не жил, а существовал в те годы. Будь у него возможность вернуться к активной жизни, с какой радостью он ухватился бы за этот шанс! Он хотел все увидеть и испытать. За себя и за Брента.

Любая привязанность – к дому, городу, человеку – стала бы для него адом. Родители хотели, чтобы сын остепенился, но он понимал: ничто и никто не заставит его это сделать. Работать и двигаться вперед – вот что такое настоящая жизнь.

Джек погасил ночник и, разглядывая тени на потолке, старался не вспоминать прошлое. Любимая работа, как обычно, подкинула ему неожиданностей, он оказался в непривычном месте. Но он привык к этому. «Кроме того, знакомство с потрясающей дочерью Митчелла того стоит», – подумал он, закрывая глаза.

В следующую ночь, бессонно глядя в потолок, Джек слушал песню лягушек и трели сверчка за окном. Странное волнение наполняло душу, и он понял, что вряд ли уснет. Он поднялся, натянул джинсы и в темноте побрел к веранде. Сквозь открытые окна услышал шум волн, бьющихся о камни, и вдохнул звеняще-соленый воздух.

Услышав голос Элли, он опустил занавеску, высунулся в окно и увидел, как девушка поднимается на веранду. Она выглядела усталой. Голубой поварской халат был испачкан мукой. Джек взглянул на часы, да уж, возвращаться с работы в половине одиннадцатого – врагу не пожелаешь.

– Джинджер, моя жизнь – фильм ужасов.

Джинджер? Бабушка-ирландка, мать Митчелла?

– Мне просто необходима помощь мамы, но я не могу ее просить. Я по уши в работе, скоро конец месяца, денег нет, вдобавок нужно платить НДС. Мало того, здание булочной продано, надо переезжать, а некуда! В довершение всех бед твой чудесный сын подкинул мне гостя!

Да, она не очень-то рада его пребыванию здесь. Зато притворяется искусно.

– Нет, он-то ничего, – Элли продолжала вещать в трубку, опустившись в кресло. – Бывали и хуже.

Так вот какого она мнения о Джеке? Ничего? Придется над этим поработать.

Свободной рукой Элли полезла в сумку за ключами, но тут свежий ночной ветер разметал бумаги по веранде.

– Черт возьми! Извини, Джинджер, мне пора. Я тут кое-что уронила.

Она поднялась, запустила мобильником в спинку кресла и разразилась бурными ругательствами на арабском. Джек раскрыл рот от удивления, округляя глаза по мере того, как ругательства становились все изощреннее.

Джек решил помочь. Тихонько зайдя на веранду, стал собирать бумаги, разлетевшиеся по всему полу.

– Ты хотя бы догадываешься о значении этих слов? – спросил он, когда она на минутку остановилась перевести дыхание.

Элли непонимающе посмотрела на него:

– Осел, сын осла, дочь осла, ну и все в том же духе.

– Гм, ничего подобного. Сделай одолжение, не употребляй их при арабах, ладно?

Лицо Элли вытянулось.