Нож, понимает Вран. Большой, искусный охотничий нож — весь вязью узоров покрытый, белыми камнями отделанный. Может, не охотничий даже, а обрядовый.

— За кем бегать собралась, красавица? — негромко спрашивает он, делая шаг назад.

— Не за кем, — отвечает девушка, — а куда. Домой я побежала, Вран. Брат меня там с сестрой ждут, обещала я им до рассвета вернуться. А ты одежду-то мою с земли подбери, не получишь ты горшочка, если завтра её мне не отдашь.

Вран открывает рот. Даже не знает, что хочет сказать, спросить, ответить — вылетают из его головы со свистом все приговорки от нечисток, не вспоминает он, что может на помощь позвать, крикнуть — да и хорошо, наверное, что не кричит.

Потому что девушка смотрит на него лукаво в последний раз, бросает нож в землю, метко в почву втыкая, отходит на пару шагов, спиной поворачиваясь — и кувыркается назад, чёрной волчицей на четыре лапы приземляясь.

Подхватывает нож в зубы, вырывая из земли, — и в лес убегает, не успевает Вран и выдохнуть.

А лапы-то задние в коленях согнуты, как у человека.

Глава 2. Побег

— Выменял, — говорит Войко. — Как пить дать — выменял.

— И на что выменял? — раздражённо спрашивает Вран.

— Да Чомор тебя знает, на что, — хмурится Войко. — Вот в этом-то и беда.

— Какая беда?

— А на горшочек и выменял, — соображает Деян. — Горшочек-то не простой, от Латуты, а она — зелейница, под ведуньей ходит, значит, ведунья ей горшочек и дала. Мало ли что там на горшочек наговорено — бабка и сама уж забыла, а, может, сила в нём была какая.

— Обережная, — подхватывает Войко. — Бабка не дура, в незаговоренных горшочках зелья свои варить не будет. А ты взял и отдал его непонятно кому. Упырице какой, русалке сбрендившей. Она горшочек в своё болото утащит, гадостей в него нашепчет, а потом тебе вернёт.

— Да потерял он мой горшочек, — фыркает Латута. — Или разбил, а признаться боязно. А вещи эти… Наверняка выменял на что-то давным-давно, ему много всякой дряни торговцы сбагривают, говорят — точно серым станешь, а он ведётся. Знаешь, сколько у него барахла под кроватью валяется? Уже самому торговать можно выходить.

— Девичью одежду мне сбагрили? — поднимает брови Вран. — Сказали, по-твоему: «Девичью рубаху на себя натянешь — сразу в лютого обратишься»? Может, ты бы на это и купилась, но я не такой дурак.

— Да где тут девичье-то? — спрашивает Войко недоумевающе. — Штаны эти, что ли, девичьи? Ты давно девок в штанах видел?

— Обычных девок — не видел, — признаёт Вран. — А вот лютицу как раз этой ночью и видел. Не нужны им эти платья, видимо. Неудобно в них по лесу бегать.

Все переглядываются — не то с сочувствием, не то обречённо. На другое Вран и не надеялся…

…хотя нет, что душой кривить — надеялся.

Вран всю ночь не спал, еле в постель себя уложил, как ножи все незаметно по домам владельцев рассовал, так взволнован был. Мысли в голове роились, глаз сомкнуть не давали. Услышал его всё-таки волк, обратил на него внимание, решил к себе направить — только не напрямую, через проводника. Проводницу. Девушку чудную, которую Вран про себя то ночницей называл, то русалкой — а она лютицей оказалась.

Вран знает: как есть на другом конце реки племя беров, так и здесь, неподалёку совсем, есть племя лютов. Лютов, серов, людей-волков, волколаков — называй как хочешь, а суть одна. Волком их предки при рождении или зачатии были поцелованы, волк их предков своими сделал, волк их к себе в лес позвал — а они и пошли, и до сих пор там живут. Смеялась вчера над ним девушка, вид делала, что знать о них не знает, что теряются просто люди в лесу, а не к лютам уходят — а сама, наверное, слушала внимательно да запоминала, что деревенским об их жизни известно.

А известно на самом деле немного. Говорят, иногда волки детей беспризорных из чащи к деревне выводили, иногда — незадачливым охотникам путь преграждали, когда те прямиком к берлоге медвежьей шли. Деян, например, сам клялся, что однажды ему волк помог, оленя прямо к луку подогнал — а теперь лицо виновато кривит, другим поддакивает.

У половины девок с юношами в деревне какие-то истории есть, с волками связанные, — поэтому Вран после долгих раздумий им всё рассказать и решил. Похвастаться, может быть: смотрите, вы лютов только в волчьем обличье видели, а ко мне одна так пришла, человеком. Осведомиться мимоходом, равнодушно — ну что, как думаете, понравился я ей?

Но никто его рассказ почему-то не оценил. Вран собрал в избе ведуньи всех четверых, в ком на тот момент уверен был, — Латуту, Войко, Деяна, Ратко. Сомнительный набор, но остальные ещё хуже. Место тоже не случайное: ведунья чаще ночью бодрствует, а днём спит, и вся изба в латутином распоряжении — хоть хороводы води, бабка не проснётся, а если и проснётся, то не выгонит. Хорошая, в сущности, бабка — жаль только, что сама уже ничего не соображает, выдумки с правдой у неё в голове перемешаны, ей про лютов одно слово скажешь — она тебе десять, а истины-то там как раз всего на одно слово и наберётся.

Собрал их всех Вран, одежду девушки из избы своей прихватил, с Латутой договорился, чтобы остальных от утепления сторожки отпросила, якобы ведунье в разборе трав от зимних хворей помогать — знал, что старейшины согласятся, уж больно они этих хворей боятся и ведунье доверяют. Надо четыре юноши — отпустят, даже вопросов задавать не станут.

Собрал их всех Вран, рассказ свой начал — и сразу понял, что опять ошибся. Латута как про оставленный в лесу горшочек услышала, тут же скорчилась, будто Вран весь дом её вынес; Деян явно в ужас пришёл, как это Вран умудрился мимо его орлиного взора в сторожке из деревни выскользнуть; заиграла насмешка на лице Войко, когда Вран об обряде рассказывать принялся, а на появлении девушки он и явно едва смех сдерживал; только Ратко бесстрастно слушал, но и в его глазах Вран неодобрение читал.

А потом началось.

И горшочек Вран просто потерял, и девушка к нему не выходила, а если и выходила — то кто угодно, только не лютица. И одежда эта не её, а для предыдущих обрядов обменянная, а если и дала её Врану ночная гостья — так сжечь её надо как можно скорее