не к маме Гуле же! Та со мной здороваться перестала. Люда, как узнала про нас с Ильнуром, ни слова мне не сказала. Посмотрела только так же серьёзно, как в нашу первую с ней встречу, и ушла. Я потом уже узнала, что она забрала Тильду и уехала к отцу в Москву. А мы с Ильнуром поженились и начали свою жизнь устраивать. Только вот недолго длилась радость моя. Я себе Ильнура напредставляла, а в жизни он оказался совсем другим. Жёстким, даже жестоким. Грубым. Слова ему лишнего не сказать — кричать начинал, ругаться. А потом и поколачивать меня стал. То постирала плохо, то обед остыл, то на полу соринку увидел какую, то с почтальоном говорила долго слишком… Детей нам Аллах не дал. Я тогда переживала, плакала, а теперь понимаю — к счастью это. Иначе бы не нашла я в себе силы уйти. А так и не держало ничего. Мне двадцать восьмой год шёл, когда я решилась. Поняла, что не могу так больше. И что всё это время, пока я жила с Ильнуром, не только он меня мучал, но и совесть собственная. Всё это мне в наказанье было, что так с единственной родной душой обошлась. Я хотела найти Люду, в ноги ей упасть и прощения просить. Но где она живет, как устроилась, нашла ли отца — не знала. Мама Гуля к тому времени уже умерла, а меня Ильнур даже на похороны не пустил. Видимо, и сам вину за собой чувствовал, вот и не хотел никаких ниточек с семьёй Иваненко иметь. Собрала я сумку, пока муж на ночном дежурстве был, — он на тот момент уже завотделением стал, и зачастую по две смены работал, — и уехала на перекладных до Москвы. Разговорились с одним водителем, я ему рассказала, что в никуда еду. А он пожалел меня, глупую. Довёз в Москве до Трёхгорной мануфактуры, у него там тётка ткачихой работала. Она меня к себе в ученицы взяла. В тот день я и перестала быть Динарой. Отсекла свою половину имени, как и подружку когда-то. Как я дальше жила — долгая история. Скажу только, что помучалась по общежитиям, пока за выслугу лет комнату не дали в этой самой квартире. А в девяностые годы, когда деньги появились, мне повезло крупно — смогла целиком её выкупить у соседей-пьяниц, очень уж она мне понравилось. А Люду пыталась отыскать, да где её найдёшь в таком большом городе! Не по улицам же ходить, людей расспрашивать… Осознала я тогда, что предавая других, особенно тех, кто тебе доверяет, навсегда теряешь частичку своего сердца… С тех пор много воды утекло. Я сама стала помогать другим, кто в трудную ситуацию попал. А в итоге вот, — старушка обвела рукой помещение, — стала Хранительницей дома. Ко мне все ходят, все доверяют. Поклялась, что больше никогда никого не предам. Буду поступать так, как подсказывает совесть, чтобы после не жалеть. И ни разу обещания своего не нарушила. А сегодня вот очередная годовщина того дня, когда я в последний раз Люду видела. Потому и отмечаю, будто бы оказываясь в миг, когда мы только подружились: в махонькой квартирке весенним вечером, с пирогами и абрикосовым чаем, Людиным любимым… Когда она ещё не знала, кого пожалела.

Повисшую в комнате тишину нарушало лишь жужжание мухи, бьющейся об оконное стекло в надежде на свободу. Закатное солнце клонилось к горизонту, мягко освещая комнату тёплыми лучами, и длинные причудливые тени прыгали по стенам.

Поля снова посмотрела на фотографию:

— Нет, бабушка, что ни говори — но какая же ты красивая! И сдался тебе этот Ильнур. С такой фигурой и густыми волосами можно было и другого найти кого.

— Небось мыть их — одно мучение, — поморщилась Надя, тоже заглянув в альбом. С фотографии на неё смотрела красивая статная девушка с тёмными глазами и толстой косой до пояса.

— Ну лучше уж так, чем как в частушке про тебя, — парировала Поля.

— В какой частушке?

— «Как у нашего у Кузи три волóсинки на пузе».

Надя залилась краской и сжала руки в кулаки. С трудом она выдохнула через плотно сжатые зубы, стараясь успокоиться, и процедила:

— Как бы тебе, Поля, кто волосы не повыдирал. Мало ли так на улице выйдешь, а тут раз! — и стая птиц налетит.

— Попробуют пусть, — фыркнула Поля, внешне выглядя непринуждённо и ровно, но пульсирующая на шее венка свидетельствовала об обратном. — Как раз моим малышам пора на охоту выходить, а то всё корм да корм…

— Прекратите! — бабушка Дина так лихо стукнула по подлокотнику кулаком, что лак покрылся сеточкой мелких трещин. — Вы не ругаться должны, а помогать друг другу! Вы же две стороны одной медали! Вы сёстры!

— Знаешь, бабушка Дина, — медленно поднимаясь с дивана, скривилась Надя. — Уж лучше одной, чем с такой сестрой. Сама сказала, что родство не от крови зависит. Ты мне, к примеру, не родная, но куда ближе, чем Полька.

— И мне бабушка ближе, чем ты! — Поля вскочила на ноги, и, сделав шаг вперёд, обвиняюще указала на сестру. — У тебя, Надя, сердце сухое, как птичий помёт! Сколько я не старалась, как не пыталась подружиться — ничего не получается. Хоть мы и сёстры, общего у нас ничего нет!

Надя фыркнула, скрещивая руки на груди:

— И к счастью! Даже не представляю…

— Перестаньте же! — бабушка Дина перебила Надю и взмолилась, прикладывая руку к груди: — Прошу вас, милые, умоляю, не ссорьтесь! Наговорите гадостей — и сами потом жалеть будете! Знаю, знаю, о чём говорю. Сама такая была… И до сих пор жалею, неужели не поняли вы? Никогда со злом и грубостью счастья не найти! Ох, больно как…

Надя со злостью посмотрела на сестру:

— Довольна? Испортила вечер, дура!

— Я испортила? — ахнула Поля. — Да я, Надька, только и стараюсь, чтоб острые углы твои сгладить! А вот дура — это точно. Другой бы кто, поумнее, давным-давно плюнул на это дело.

Вспыхнув, Надя выскочила из комнаты и бросилась прочь. Добежав до лестницы на чердак, девочка выхватила из кармана мандарин, швырнула его на пол и принялась остервенело топтать, размазывая по полу. «Не пройдёшь сюда больше, хоть тресни!», — мстительно подумала она, представляя лицо сестры, и рассмеялась. А после ловко забралась наверх, захлопнула за собой дверь и, прижавшись к ней спиной, отдышалась.

Птенцы запищали, завидя Надю. Вернувшаяся пара голубей — их родители — закурлыкали и затоптались на месте, приветствуя хозяйку чердака. Надя устало присела возле них и