— Так вроде она ж не виновата, неужто мы её имущества лишим? — удивлялся кавалер.

— Её, нет, коли не выясним какого греха за ней, а вот с того кто навет писал, с того возьмём, милостивы к нему не будем, — заверил отец Иоганн. — Навет то грех большой, коли муж писал, так много возьмём, но тут жена навет писала, от ревности бабьей, думаю, так и с мужа её возьмём, хотя и меньше.

— Завтра розыск начнём, и тут уж вам нужно будет расстараться. Нужно найти клеветника. Не может Трибунал без серебра, — подвёл итог отец Николас. — Вы и сами то знаете.

И с этим кавалер был согласен, ему нужно было почти сто монет в месяц, для солдат Брюнхвальда, да за трактир платить, да за богатый стол для отцов-инквизиторов. Тут им стали носить еду: зайцев в кувшинах печёных с молоком и чесноком и пряными травами, буженину свежайшую в горчице и соли. Хлеба, доброе пиво. Такое доброе, что пролив его на стол, так к столу кружка прилипала — не оторвать.

Вечером за окном выл ветер, вроде как с юга шло тепло. Кавалер валялся на кровати, а брат Ипполит, Сыч, Ёган и Максимилиан сидели у жаровни под свечой и монах читал всем, в какой уже раз, книгу про разных злых существ. Читал про ведьм. Волков знал этот отрывок уже наизусть, слушать ему было лень, да и тоска какая-то на сердце была, всё Брунхильда вспоминалась ему, и он сказал:

— Ёган, иди, запряги телегу, возьми Сыча и езжайте в магистратуру, туда, где эту вдову держат.

Все уставились на кавалера удивлённо, а он продолжал:

— Привезите мне её сюда.

— Ведьму сюда? — удивился Сыч. — К вам?

— Не ко мне, скажи, что святые отцы поговорить с ней хотят.

— Отпустят ли? — сомневался Еган, которому вовсе не хотелось, по ночи и по холоду, таскаться за ведьмой.

— Не отпустят, так не отпустят, идите, — настоял Волков. И кинул им свой плащ. — Накиньте на неё когда повезёте, что б ни кто не видел её тут.

Сыч и Ёган ушли, забрав плащ, нехотя и недовольные, а Максимилиан просил монаха:

— Брат Ипполит, почитай ещё.

— Поздно уже, — отнекивался монах.

— Почитай, уж больно интересно про ведьм, или научи меня читать на языке пращуров, — не отставал молодой человек.

Брат Ипполит покосился на кавалера, и, не услышав его возражений, начал читать дальше.

Кто ж не отпустит ведьму, когда святые отцы из Трибунала просят. Вскоре на пороге комнаты стояла трясущаяся от холода вдова. Сыч стянул с неё плащ. Монах и Максимилиан пошли из комнаты, Волков сказал Ёгану:

— Ступай на кухню, там буженина от ужина осталась, кусок принеси и хлеба и пива.

Когда все ушли, кавалер сказал женщине:

— Подойди к жаровне, согрейся.

Женщина поклонилась, подошла к жаровне и стала греть руки.

— Знаешь, зачем тебя привезли? — спросил Волков.

— Да, господин, не девица малая, знаю, — покорно говорила она, не поднимая глаз на него.

— Так раздевайся.

Она послушно стала снимать платье, осталась в рубахе нижней и спросила:

— Рубаху снимать?

— А чего же не снимать, стесняться тебе нечего, изъянов в тебе нет, всё ладно у тебя. Ты красивая. Да и рассмотрел я тебя всю. Ни одну из баб своих я так не рассматривал, как тебя.

Она сняла рубаху, бросила её на пол рядом с жаровней. Тут Ёган еду принёс.

Волков дал вдове поднос:

— Ешь.

— Это мне всё?

— Да, садись на кровать и ешь.

Она ела быстро и жадно, видать не очень кормили её в тюрьме магистрата.

Грязная, волосы растрёпаны, а всё одно красивая, нечета, конечно Брунхильде, та молодая, здоровая, от той бабья сила так и льётся наружу, но и эта тоже красива. Волкову захотелось её немного успокоить, и он сказал:

— Ты не волнуйся, я святых отцов уговорю, что б тебя отпустили.

Она перестала жевать, хоть и рот был полон еды, уставилась на него, помолчала, осознавая слова его, а потом даже прослезилась.

— Что? — он усмехнулся. — Не бойся, не дам тебя в обиду. Если конечно, ласкова будешь.

Она быстро проглотила еду, молитвенно сложила руки:

— Господин мой, избавьте меня от этого всего, уж буду ласкова с вами, как ни с кем не бывала. Прошу вас, — она схватила его руку, стала целовать и целовать. — Господи, я за вас молиться буду до смерти, и сыновьям своим накажу.

— Ладно, ладно, доедай, — он отнял у неё руку и погладил её по голове и по спине нежно, и по заду. — Доедай. И посмотрим, как ты ласкова можешь быть.

— Сударь мой, недопустимо сие! — тряс подбородками и щеками отец Иона. — Недопустимо! Разве ж это можно? Разве ж так подобает?

Волков не мог понять: это монах так злится или так напуган. Он стоял, молчал, слов оправданий не находил.

— Нет, друг сердца моего, нельзя, возбраняется это, — продолжал монах. — Вы ж рыцарь божий, сила ваша не в крепости рук, а в крепости духа. Как же не устояли вы перед грехом прелюбодеяния. Ничтожна сила духа вашего пред лоном смазливой вдовы. И какой же вы тогда рыцарь?

Они стояли на улице, слава Богу, никто к ним не подходил, и никто не мог слышать их разговора, иначе кавалер сгорел бы со стыда. Волков уже и забыл, когда его вот так отчитывали. Обиднее всего, что монах имел право ему это высказывать, но уж больно хороша вдова оказалась. Впрочем, он за три недели изголодался по женскому телу так, что и менее привлекательная женщина могла его соблазнить.

— Вы уж, друг мой, не взыщите, но наложу я на вас епитимью немилосердную, — продолжал отец Иона, — немилосердную, уж не взыщите: неделю поста, чтобы кровь при виде женщин не кипела. Три дня к заутрене ходить, ждать причастия, по сто поклонов делать, до пола, «отче наш», — отец Иона сделал паузу, чтобы рыцарь прочувствовал, — двести раз читать. Тяжко сие? Зато дух ваш укрепим, да и не тяжко это. Я девицам, что блудят до замужества, и больше поклонов велю класть. Хотя им-то я должен прощать больше вашего, и Господь им прощает больше, женщины как ослицы, естеством живут, а вы муж, вам Господь и силу, и дух дал, так пусть дух ваш страсти ваши сдерживает. Иначе и беде быть.

Волков только поклонился, спорить было бессмысленно.

Утром дурень Ёган не разбудил его, он так и спал до завтрака, а вдова пригрелась рядом с ним, ей-то куда спешить было, не в тюрьму же холодную. Проснувшись, кавалер ещё раз брал её, потом по нужде её повёл Сыч на двор, тут её попы и увидали.

И теперь выговор слушал Волков, смиренно, со всем соглашаясь, но ни о чём не жалея. А Отец Иона всё не унимался:

— И то не прихоть моя, не подумайте, то не заповедь сухая из Святой книги, то мой опыт вам говорит: с ведьмой ложа не дели. Коли душой совей бессмертной дорожишь: не дели, как бы прекрасна не была она, а бывают и такие, что прекрасней этой вдовы. Много прекрасней. Много соблазнительней. Видел я своими глазами, как выгнивают добрейшие и славнейшие мужи, и отцы церкви, и воины те, кто коснулись ведьм. Сначала речи их слушали, они начинают всегда с речей, а потом и ложе делили. И крепкие мужи становились сначала для ведьм возлюбленными, а потом и верными слугами злых женщин, а потом и крепостными холопами им, а дальше и рабами бессловесными, и кончали они зверьми цепными. И то не аллегорию я вам рассказываю, а истину! Своими очами видел: на цепи, ведьма, держала мужа. Некогда доброго и славного, аки зверя, голого и подлого, который гадит там, где ест. И плетью его била, и мочилась на него. А он радовался ей, как пёс хозяину. А когда взяли мы её и в крепкий дом посадили, она велела ему высвободить её. Так он ночью пришел и стражей жизни лишил, взял её и бежал с ней, насилу нашли их. И сожгли обоих.