Инженер Ферсель, начинавший свой путь еще в помещичье-купеческой обстановке старой отсталой России, спроектировал чудо-машину: с громадным литым бивнем, бронированными проводами и гидравлическими домкратами. Железный крот прорывал твердые грунты и нанизывал на острый рог червей, варанов и крыс. Людей укрепляло осознание того, что впереди – машина, изготовленная ударным трудом тридцати советских заводов. К шестнадцатой годовщине Октября аварийная двадцать вторая шахта забетонировала первый участок верхней штольни. Остался в бетоне секретарь партийной ячейки Симонов. Был премирован путевкой в дом отдыха звеньевой Тарасов, убивавший летучих мышей оголенным проводом.

Так ковалась большевистская воля к победе.

И вы, сегодняшние москвичи и гости столицы, спускаясь в чудо света – метро имени товарища Кагановича, – вспомните тех, кто погиб за вас! На чистых и светлых станциях в ожидании поездов прочтите их имена, высеченные в граните, повторите, словно молитву: Ферсель, Симонов, Тарасов, Иванчук! Это они – и сотни других, безымянных – подарили нам мир, изгнали чудовищ, объединенные любовью и преданностью к партии и к нашей родной земле.

Г. Аникеев

– Вы, молодой человек, куда котлету руками жрете? Я здесь для чего? Вилку бы попросили, это вам, знаете ли, не подворотня.

– Простите, больно она вкусная.

– Больше так не делайте никогда.

– Я выпивший.

– Ничего страшного. Может, вам существеннее чего?

– Да куда. Тут всего пятьдесят грамм.

– Где пятьдесят, там сто. Ну ладно, не буду приставать. Апчхи.

– Будьте здоровы.

– На акацию.

– Какая акация. Тополиный пух, может?

– Точно. Апчхи. Пух.

Женщина в накрахмаленном фартуке села на табуретку, и буфет скрыл ее всю, кроме тугой гульки волос. Глеб облизал пальцы и развернул к себе солонку, изображающую повара. У повара не было рук – отломали садисты.

– Соболезную, – пробормотал Глеб. Сквозь пыльные стекла лился солнечный свет, и теплый ветерок раздувал кучки искомого пуха. Со своего места Глеб отлично видел здание редакции и прекрасно знал, что рано или поздно придется идти на поклон к Мирославу Гавриловичу. Знал, но оттягивал момент.

За соседним столиком шуршал «Правдой» усатый гражданин. Глеб глянул на передовицу и закряхтел:

– Лаос, а! Ужас что творится.

Усатый разговор не поддержал. Посасывающая чай дама с почти такими же усами, как у гражданина, посмотрела на Глеба словно на законченного алкоголика.

А почему, собственно, «словно»? Пусть не законченный, но, так сказать, в процессе. В десять утра во вторник уже подшофе. Все из-за снов – надо же на кого-то свалить вину, так пусть виноватым будет Морфей. Кошмары вернулись, снова и снова прокручивались события двадцатиоднолетней давности. Снова и снова умирал Мишка Аверьянов, а Глеб улепетывал от чудовищного попа, как жалкий трус…

Из Москвы, из погожего июньского дня, Глеб перенесся в городишко на берегу Дона. Рыбная котлета встала костью в горле. Мишку не нашли. Может, не искали, а может, действительно съездил милиционер к проклятой церкви, убедился, что она наглухо заколочена, и записал семиклассника в пропавшие без вести. Был Мишка, и нету. А церковь есть, и бог на иконе есть – Глеб думал о нем постоянно, ночью казалось, что поп прячется под кроватью, сжимает в лапе шпильку и ждет своего часа…

Глеб ополовинил рюмку.

Секрет Полишинеля. Весь городок знал, что случилось с Аверьяновым. Родители Мишки, родители Глеба, начальник местного НКВД, за год до этого неудачно баллотировавшийся в Верховный Совет СССР. Никто не осуждал Глеба за побег. Он сам себя ел поедом. Ему снился Мишка с иглой в голове, скребущийся в окно, – у Мишки были сплавленные жаром глаза попа.

В тридцать девятом разразилась война с финнами. В сорок первом Гиммлер напал на Советский Союз, и Левитан зачитывал по радио защитные заклинания из древних книг. И конечно, Глеб не стал героем. Героем опять – теперь посмертно – стал его отец. В последний раз Глеб видел отца в вагоне-теплушке отправляющегося на оборону Москвы поезда.

Немцы ошивались у городка. Глеб слушал залпы орудий. Минуло несколько лет с той страшной ночи, но церковь в сорняке по-прежнему властвовала в кошмарах мальчика, пугала сильнее фашистов. А однажды бронепоезд сбил немецкий самолет. Напичканный бомбами «Фокке-Вульф» рухнул с небес и угодил прямо в церковь. Щепки разнесло по всему полю. В течение недели Глеб ходил к руинам, опасаясь, что храм восстановится, отрастет, как хвост ящерицы, но этого не произошло. И городок выдохнул облегченно. Счастливый случай помог ему избавиться от раковой опухоли.

Вот только не воскресил Мишку.

Получив аттестат зрелости, отслужив в армии, Глеб уехал постигать журналистское ремесло и детские страхи забрал с собою в Москву, провез по всему Союзу.

Водка возымела обманчивый эффект. Глеб расслабился. Вновь примерился к усачу:

– Нет, ну вы слыхали! Америка в Анкаре совсем обезумела. Эти шашни с Ираном…

Кто-то постучал в стекло. Глеб стух, заметив активно жестикулирующего Мирослава Гавриловича. Натянул фальшивую улыбку – не лезть же под стол.

– Миро… Гав… – Глеб замахал, приглашая главреда в столовую. Тот жестом отверг предложение. Показал на часы, на здание редакции, шлепнул о стекло пятерней и ушел, недовольно раздувая щеки.

– По мою душеньку, – пробормотал Глеб. Продавщица чихнула.

«Ты один меня понимаешь», – мысленно обратился Глеб к повару-солонке. Допил и козырнул присутствующим:

– Удаляюсь на казнь.

– Ни пуха. Апчхи.

Пух, как снег, скапливался у бордюров.

– Пьяный? – с порога накинулся Мирослав Гаврилович. С портретов смотрели сурово Чехов, Белинский и Достоевский.

– Что вы, как можно. Во вторник, с утра…

– Сегодня четверг! – При всей напускной строгости Мирослав Гаврилович, член бюро обкома, был добрейшим человеком и боролся за каждого подопечного, как за родного, в официальных бумагах аттестовал положительно. Подопечные, случалось, вылазили ему на шею.

– Дни летят, – удивился Глеб. – От печатной машинки отклеишься – и лето пролетело.

– Кстати, о машинках. Что это ваша выстучала? – Главред ткнул пальцем в листы со статьей Аникеева. – Это стилизация под тридцатые годы или намеренное ерничанье? «Женщина – человек особый»? «Перед смертью пели и благодарили Родину»?

– А что еще делать перед смертью?

– Стыдиться, Аникеев! Люди гибли, чтобы метро запустить, а вы даете лапидарную казенщину. Вы, некогда инициативный, квалифицированный, систематически работающий над повышением идейно-политического уровня… ставящий злободневные вопросы производственной жизни…

– Спасибо, конечно…

– Ой, не благодарите. С этим, с бригадиром-проходчиком вы после интервью что?

– Что?

– Что??

– Наклюкались.

– Именно. А он – эпилептик, и его жена на вас, между прочим, жалобу написала.

– Он рассказывал про нее. Змея, говорит.

– Хватит ерничать, – устало произнес Мирослав Гаврилович. – Вы ж талантливый парень, Аникеев. Как я, из провинции, донской. Вы в войну что делали?

– Аэропорт