строил… в колхозе работал, в лесу на дровах… летний лагерь военной подготовки прошел.

– А товарищу… – Главред сверился с блокнотом. – Товарищу Лисенкиной вы рассказывали, как освобождали Будапешт.

– Я пьяный был, Мирослав Гаврилыч.

– Пьяный! На ВДНХ! Куда вас не отдыхать послали, не за юбками бегать, а освещать выставку достижений народного хозяйства.

– Я освещал…

– Но это все мелочи, мелочи. А вот ваши измышления по поводу спутника…

Глеб вздрогнул, впервые за весь разговор с шефом по-настоящему испугавшись. О «Луне-1», космическом зонде, запущенном в январе, он говорил с Черпаковым – отличным мужиком и отличным журналистом. И, кажется, позволил пару вольностей, обсуждая космическую программу и то, почему «Луна» взлетела, а, например, американский метеоспутник «Авангард-2» сгорел в стратосфере. Теории о связи космической программы с тайными учениями сами по себе были крамолой. Неужели Черпаков наябедничал?

– Я про спутник ничего не знаю…

– Аникеев, Аникеев. Что мне с вами делать? – Мирослав Гаврилович выглядел искренне опечаленным.

– Пожурить и отпустить? Я тут про Кубу шедевр ваяю…

– Не надо про Кубу, Аникеев. Вы нам сваяйте шедевр про героев-лэповцев, несущих свет тайге.

– Так я в инженерии – дуб-дерево…

– Ничего. Подтяните грамотность. Время будет. Три недельки, скажем.

– На статью?

– На командировку. В понедельник – это через четыре дня – вы отправляетесь в Якутию. Прямехонько в Яму. Сокращение от «якутской магнитной аномалии».

– Якутия… Яма… Да меня жена в жизни не отпустит…

– Нет у вас жены, Аникеев. Ни жены, ни детей, ни домашних животных.

– Но кактус…

– Принесете, буду его поливать.

– Мирослав Гав… – Глеб поник. – Это ж ссылка.

– Это не ссылка, а разумная альтернатива тюремному сроку. – Главред понизил голос. – Поймите. Надо вам из Москвы уехать, пока все не уляжется.

– Уляжется – что?

– Где, по-вашему, Черпаков? – Мирослав Гаврилович посмотрел на дверь.

– В Пицунде.

– На Лубянке.

Глеб побледнел.

– Как?

– Как-как. Каком кверху. Партийное следствие, арест, а дальше, видимо, десятка. Черпаков писал о гибели тургруппы Дятлова. Ну и записался. При обыске у него изъяли запретные книги. «Культы Гулей», «Таинства Червя», фон Юнцта…

– Фон Юнцта, – горько хмыкнул Глеб. – Нам его в школе на внеклассное чтение задавали.

– Время было другое, Аникеев. Черпаков с катушек слетел. Договорился до секретных экспериментов с пространственно-временными петлями, которые мы якобы проводим на высоте 1079. Нет, десятка – это еще хорошо будет. – Главред затряс седыми кудрями. – А для вас, Аникеев, прямая дорога. Якутия, тайга, романтика. А мы тут черной завистью изойдем.

– Сопьюсь же, Мирослав Гаврилович, – использовал Глеб последний аргумент.

– Иногда лучше спиться, чем сесть, – философски изрек главред. – Ну, ступайте, ступайте. Дышать вашим перегаром сил больше нет.

Глава 4

Дверь малой сцены отворилась, и в коридор выскользнул миниатюрный гусар. Тесные кавалеристские сапоги затопали по бетону. Голенища натирали нежную кожу, тело взмокло под униформой. Гусар сорвал с головы кивер, и шелковистые каштановые локоны рассыпались по плечам.

Сердце колотилось. В ушах звучала оброненная ведущей актрисой фразочка: «Кто приволок на репетицию сельдь? Сельдью смердит». Щеки наливались красным, память отматывала пленку вспять, в город Ирбит. Перед глазами вставал папаша Агнии Кукушкиной, почти дословно дублирующий слова высокомерной актрисули.

Погруженный в воспоминания, гусар свернул за угол и едва не столкнулся со старым знакомцем, стопятидесятикилограммовой тушей, упакованной в безразмерный полосатый костюм, перекрывшей дорогу к фойе. Бруно Каминский, кондовый драматург и редкостная сволочь, стоял спиной к гусару и не видел его. Идея общения с Бруно привлекала не сильнее, чем мозоли. Гусар попятился – Каминский начал разворачиваться, но гусар уже метнулся за угол и взлетел по лестнице к техническим помещениям театра.

Гусара звали Галя Печорская, и его… ее жизнь летела под откос. Стоило так высоко взбираться, чтобы так громко упасть. Но, как говорила покойная бабуля, судьбу не перехитрить, не переиначить.

Галя родилась в тридцать втором в Одессе. Ее мама трудилась на заводе «Кинап», производящем аппаратуру для съемок фильмов. От отца, черноморского матроса, осталась единственная фотография, на которой он белозубо улыбался, позируя в порту. Отец пропал без вести – Гале было два годика, – отправился в рейс и не вернулся. К Гале он приходил во снах. Пускал пузыри изо рта и звал с собой глухим, как сквозь толщу воды, голосом.

Когда началась война, Печорских эвакуировали на Урал. Мама с бабушкой работали допоздна, чтобы как-то занять девочку, записали ее в полдюжины кружков. Ей в равной степени давались и сольфеджо, и бальные танцы, и язык глубоководных, но больше всего ей нравилось смотреть фильмы в кинотеатре «Луч». Она обожала музыкальные комедии, исторические драмы, военную хронику. Мечтала попасть на экран, и кассирша, очарованная юной поклонницей кино, посоветовала ей записаться в клуб творческой самодеятельности. Драмкружок ставил спектакли для железнодорожников, Галя играла то стойкого оловянного солдатика, то Тильтиль, разыскивающую синюю птицу.

В Ирбите Галя впервые узнала, что она не такая, как все.

Облаченная в гусарскую униформу, Галя вбежала в захламленное помещение под крышей театра. Включила свет, напялила кивер на голову гипсового Пушкина, из кармана мундира достала спички и пачку «Новостей». Ростовое зеркало отразило привлекательную, но явно требующую отдыха молодую женщину. Набрякшие веки, запавшие щеки, заострившиеся скулы. Галя закурила, с удовольствием впуская в легкие дым.

Агния Кукушкина играла фею Берилюну. И Галю почему-то не любила. После репетиции подстерегла с товарками на задворках ДК и давай забрасывать снежками. Галя не обиделась, наоборот, хохотала, думая, что с ней хотят дружить. Слепила снежок, пульнула да угодила случайно Агнии в глаз. Кукушкина разрыдалась и бросилась прочь, не слушая извинений Гали. Настучала отцу, он нашел Галю у подъезда общежития.

Кукушкин был рыжим детиной с откормленной ряхой. Ему бы Москву от немцев защищать. Но в тот вечер он защищал дочурку. Спросил, что стряслось, Галя объяснила. Кукушкин присел перед ней на корточки, участливо оглядел.

– Чем это воняет? – спросил. – Не слышишь?

Галя принюхалась. Пахло кукушкинским одеколоном.

– Запах такой… сейчас-сейчас… как грязная манда…

Галя не знала этого слова.

Кукушкин наклонился вплотную и втянул ноздрями воздух.

– Ба! Так это ты воняешь, ставрида.

Галя понюхала свои руки.

– Неправда…

– Слушай сюда, полукровка. – Кукушкин вцепился в предплечье Гали. Грубо вцепился, без скидок, и заглянул в глаза. – Еще раз моего ребенка обидишь, я из тебя уху сварю, усекла?

Галя всхлипнула.

– Усекла, рыбина?

Галя кивнула. Горячие слезы потекли по щекам. Разве может взрослый дядя так обращаться с десятилетней девочкой?

– Пошла вон! – Кукушкин толкнул Галю в сугроб и удалился, насвистывая бравурную мелодию. Лежа в снегу и потом в кровати, под бабушкиной шалью, Галя кое-что поняла о людях и