на другой, еще более важный: как конкретно историческая память мешает в познании прошлого? Или иначе: в чем непамять (греч. lethe), которая, по мнению греков, была синонимом лжи (греч. pseudos)[37], лучше памяти, служащей синонимам правды (aletheia)[38] в области исторического познания? С философской (эпистемологической) точки зрения, такая постановка вопроса о памяти, как в цитируемом фрагменте, является абсолютно абсурдной.

2. Правда — главный объект атаки идеологии постмодернизма

2.1. Картезианский генезис постмодернизма

Такая же судьба, как и у памяти, уготована сегодня правде. Одно из важнейших понятий философии — истина — подверглось чрезвычайно массированной и агрессивной атаке различных течений, которые коротко можно определить названием постмодернистских, и которые, по причине их антифилософской и идеологизированной направленности, я буду (вслед за Рышардом Легутко) отличать от философских школ и доктрин. Значительная их часть произрастает из течений XVII–XVIII веков, берущих начало в философии Декарта. В особенности речь идет о тех течениях, во главе с британским эмпиризмом, которые, принимая в доктрине Декарта волюнтаризм, эмпиризм и психологизм, привели к различным формам релятивизма познания, что, в свою очередь, непосредственно сказывалось на понимании истины вплоть до ее открытого отрицания, как в философии (Ж. Деррида, Р. Рорти), так и в философии истории (Л. Голдштейн, Ф. Анкерсмит и др.).

2.1. Репрезентационизм

Всем течениям картезианства в вопросе предмета познания была присуща позиция, именуемая репрезентационизмом[39]. Согласно ей, предметом познания является не непосредственно и напрямую действительность, а существующая в сознании ее репрезентация в форме представлений идей и понятий. За этим стояли решения Декарта, который всю область объяснения данной нам в непосредственном восприятии трансцендентной реальности перенес на присутствующие в нашем сознании идеальные (идеативные) представления и воображения этой действительности (репрезентации), которые, в свою очередь, являются предметом воображения и рефлексии. Подобного рода смена предмета познания была, если объяснять очень коротко, эффектом примата акта инициирующей познание рефлексии (знаменитое cogito ergo sum), коррелятами являются различные формы репрезентации над актами интеллектуальной интуиции, изначально ориентированной на непосредственно данный реальный мир[40].

Насколько до Декарта истина определялась, как соответствие мысли с конкретной объективно существующей вещью, настолько с XVII в. коррелятом этого соответствия уже не могла быть сама вещь, но самое большее — определенная присутствующая в нашем сознании репрезентация этой вещи[41]. Под репрезентацией вещи в сознании понималось представление (воображение) этой вещи, ее идея или понятие. В дальнейшей последовательности функция репрезентации была перенесена на знаково-языковые структуры (Дж. Локк, Г. В. Лейбниц). Весь этот процесс редукции объекта познания до знаковых структур репрезентации закончит постмодернист Дж. Деррида, который напишет: «вещь сама есть знак»[42].

Этим однозначным утверждением, которое пересказывает принципиальный тезис постмодернистской эпистемологии, он закрыл поле нашего познания в сфере нескончаемого горизонта знаков-репрезентаций, познание которых отсылает нас к другим знакам-репрезентациям, а те — к следующим, и т. д. (явление т. н. семиозиса). Утверждение Дерриды означает, ни много ни мало лишь то, что наши знаки, как, например, высказываемые суждения, которыми мы пользуемся при познании актуальной либо прошедшей действительности, не имеют своего предметного коррелята, а тем самым, объективного смысла. Их смысл есть только лишь игра произвольно выбранных установок, находящих свое объяснение в иных знаках, которые в той же самой мере лишены этого объективного смысла, что и предыдущие. В изложении постмодернизма языковой знак не имеет своего постоянного интенционального отношения к трансцендентной относительно него действительности (ее здесь нет либо она считается непознаваемой)[43], поэтому также его смысл является лишь производной того, что было ему приписано в силу того, что он является частью определенной системы знаков, в рамках которой функционирует. Этот тезис содержится в знаменитой сентенции Дерриды: “Il n’ya pas de hors-texte" — «Нет ничего за текстом»[44].

Постмодернисты в своей агностицистской эпистемологии до определенной степени правы, поскольку, с самого начала оперируя языком синтаксиса, т. е. языком, лишенным предметного отнесения, и ограничиваясь только им, теряют способность сказать что-либо, что выходит за рамки этого языка. Дело в том, что выбор языка синтаксиса является их «произвольным» выбором, не имеющим ничего общего с природным языком, на котором и благодаря которому мы познаем мир. Эту проблему подробно анализировал Казимеж Айдукевич в статье «Эпистемология и семиотика». В ней он утверждает: «[…] Философ, который отрезал себя […] от предметного языка, а значит, от языка, который служит нам для суждений о том, что в повседневности мы называем действительностью, ничего об этом мире сказать не в состоянии»[45]. Проблема заключается в том, что постмодернисты непоследовательны в том, что провозглашают. Если бы было иначе, то, высказав свои тезисы о невозможности познания и объяснения чего-либо, они бы молчали, согласно совету Людвига Витгенштейна: «О чем нельзя говорить, о том нужно молчать»[46].

2.2. Деконструкция понятия истины

Подобного рода последствия имеют также отношение к смыслу слов «истина» и «истинный». Поскольку, как утверждают постмодернисты, наш язык лишен реферативного соотнесения с трансцендентным относительно него миром, эти слова не имеют своего объективного смысла, т. е. единиц, автономных с точки зрения языковой целостности, составляющими которых они являются, а лишь образуют (случайный) продукт активности пользователей данного языка.

Рассмотрим, что все это конкретно означает в применении классического определения истины. Наиболее выразительно этот вопрос прояснил много веков назад Св. Августин: «никакой знак не будет вполне познан, покуда [ранее] мы не познаем вещи, для которой он знак»[47].

Поскольку если вещь, к которой относится единичная репрезентация (знак), сама должна была бы быть знаком, т. е. репрезентацией чего-либо иного, кроме самой себя[48], классическая формула правды, звучащая как «соответствие мысли с вещью», потеряла бы какой-либо смысл. Ведь если под тем, что в этой формуле названо «мыслью» (intellectus), мы будем понимать разновидность ментальной репрезентации вещи в форме представления либо суждения о ней (judicium), то, принимая тезис Дерриды, что сама вещь является также знаком или репрезентацией, определенная через него формула правды должна была бы звучать так: «соответствие репрезентации в сознании с другой (знаковой) репрезентацией этой вещи.

При допущении же, что вещь неизвестна и непознаваема, не имеет смысла говорить о каком-либо соответствии чего-либо с чем-либо. Если я не знаю, чего касается данное суждение — репрезентация, то не