Он с наслаждением уплетал халву, но и, погрузившись в блаженство, не лишился обычной наблюдательности. Неподалеку от себя приметил подозрительного человека, оборванного, обросшего. Руки оборванца были засунуты в карманы, словно он что-то искал там; взгляд, жадный, алчный, плутоватый, прилип к халве, которую ел Алты, а с толстых губ, казалось, готова была сорваться просьба: «Эй, малый, дай-ка и мне хоть кусочек!» Алты крепче сжал пальцами остатки халвы — как бы оборванец не отнял ее! — и с удивлением подумал: «Вот чудеса-то! Есть еще люди, которые и от меня ждут подачки!»

Доев халву, он почувствовал, что наконец насытился, и стал соображать, как ему теперь выкрутиться. «Осталось сорок копеек. На двадцать я куплю фунт мяса, на двадцать — белого хлеба. Спросят, почему так мало, скажу, что мясник обманул: я отвернулся, а он, наверно, в это время снял гирю с весов. А если спросят, где чай? Что бы придумать? А, скажу, что ларек был закрыт. Да, небось они знают, что ларьков в городе уйма! К тому же потребуют, чтобы я вернул гривенник. А я скажу, что потерял его по дороге. И выверну карман, и покажу дырку в кармане, надо заранее продырявить».

Продавец с изумлением смотрел на гримасничающего, жестикулирующего Алты. А тот снова завязал деньги в платок и положил в карман, не заметив, что кончик платка торчит из кармана…

У мясного ларька он почувствовал на себе чей-то тяжелый взгляд, обернулся, за ним неотступно следовал оборванец! Но Алты было не до него. В ларьке рядами висели бараньи туши. Мальчик уставился на них и, как всегда, размечтался: «Эх, приготовить бы соус поострее, да наесться до отвала баранины!» Ему припомнилось, как однажды чабан зарезал барана, и Алты ел сколько влезет. Счастливые минуты! Он вздохнул и обратился к мяснику:

— Хозяин! Свешай-ка мне фунт вон тех жирных ребер!

Мясник взмахнул острым широким ножом, взвесил кусок мяса, завернул его в желтую промасленную бумагу.

— Выкладывай двадцать копеек.

Алты полез в карман за деньгами и обомлел: заветный платок исчез! Алты лихорадочно шарил по карманам, крутился, как собака, над которой жужжит оса, — денег и след простыл. Куда же они могли подеваться?

Он оглянулся — улица была пуста. А где же оборванец, что тащился за ним? Алты вдруг осенило, он хлопнул себя кулаком по лбу, воскликнул: «Ах ты проклятая борода!» — и пулей понесся по улице. Он даже не слышал, как мясник кричал ему вслед:

— Эй, мальчик! Куда же ты? А мясо?

Алты почему-то решил, что настигнет бородача возле лотка с халвой, но там его не было. Алты обежал все окрестные улицы, оборванец как сквозь землю провалился.

Бедняга не знал, что и делать. Ладно, он мог покаянно признаться, что часть денег потратил на халву, клятвенно пообещать сторожам при первой же возможности вернуть им эти деньги. Они бы его простили. Но кто поверит, что остальные деньги у него украли? Подумают, тоже проел.

Занятый невеселыми мыслями, Алты брел по улицам, понурив голову, ничего не замечая вокруг. Он то и дело сходил с тротуара на мостовую, чуть не столкнулся с ишаком, на котором трясся караванбаши́ — погонщик верблюдов. Тот заорал:

— Эй, дурень! Не видишь, куда прешь?

Усатый парень, восседавший на рыжем иноходце, чуть не наехал на Алты и тоже закричал:

— Посторонись, раззява!

Алты, пошатываясь, доплелся до канала Бек, вступил на мост. Под мостом, разделяясь на пять рукавов, текли вешние воды, мутные и тяжелые. Алты смотрел в воду, но видел не свое отражение, нет. Перед ним, как из тумана, возникли жалкие, пропитанные едким дымом землянки сторожей; в одной из них, томясь ожиданием, сидели его товарищи, они ждали возвращения Алты; им мерещился аппетитный запах мясного супа. Мог ли он вернуться к ним, голодным, мечтающим о «пире», с пустыми руками? Целую неделю они не ели горячего, истосковались по простой похлебке и теперь предвкушали удовольствие — вдоволь поесть супа с белым хлебом и запить его крепким чаем. Алты хорошо их понимал: ведь он был таким же бедняком, как и они. Вернись он ни с чем, как же будет смотреть им в глаза? До сих пор он ни разу их не подвел, не обманул, они верили ему. Возможно, и теперь поверят каждому его слову, что бы он там ни наплел. Но каково ему-то будет видеть, как они в молчаливом отчаянии опустят головы и долго так просидят, ковыряя пальцами землю. Нет, он этого не выдержит. Он не вернется к сторожам! А куда идти? До́мой? Но что он скажет своим братьям? Они ведь знают, что он на плотине. Сболтнуть, что сторожей распустили по домам? Сейчас на плотине самая напряженная пора — вот-вот начнется паводок. Это всем известно. Признаться, что сбежал? Тогда не миновать доброй трепки: он уже чувствовал, как на его спине пляшет увесистая палка. Нет, и домой ему путь заказан.

И вдруг перед ним, будто наяву, распахнулись просторы Каракумов. Он увидел кусты саксаула, наливающегося жизнью, колючки с неправдоподобно яркими цветами, осоку, изумрудно зеленеющую под лучами солнца. Пустыня! Какая там весной красотища! Но там же и Поррук-бай, сжимающий беспощадную плетку. А, не сошелся же свет клином на Поррук-бае! И непогоды уже нечего бояться — весна в разгаре. И окот в разгаре, молоко льется рекой.

Славно сейчас в степи!

И Алты решительно зашагал из города, обездолившего его, по направлению к Каракумам. Он шел по дороге, высушенной солнцем, и слабая пыль взлетала из-под ног…

10

Прошло несколько лет.

Наступил тысяча девятьсот двадцать шестой год.

Лето в том году выдалось изнурительно-жаркое. Трава пожухла от зноя; низкорослые кусты, саксаул — все было каким-то вялым, бессильным.

После полудня жизнь в пустыне совсем замирала.

В один из таких знойных дней у колодца, вырытого в песках, расположилась большая отара. Овцы дремали на солнцепеке. Возле навеса, где прятались от солнца чабаны, в тени лежали два сторожевых пса; они тяжело дышали, высунутые языки свешивались чуть не до земли. Лишь верблюдам, с помощью которых вытягивали воду из колодца, жара, казалось, была нипочем. Они свысока, с гордым презрением смотрели на разомлевших от зноя животных. Но и им лень было пошевелиться; издалека их можно было принять за изваяния из глины.

Томительный покой… Неподвижность…

И чудилось, все окружающе́е́ убаюкано песней туйдука, на котором играл загорелый юноша, примостившийся под навесом.

Это был Алты.

Отара, которую он пас, верблюды, колодец — все принадлежало его новому хозяину, Багыбе́к-баю. Алты работал у него