сплетали, мгновения считая до того, как уйти можно будет. И Фира знала, что лишь она одна этот миг оттягивает: Людмила попросила ее спеть и явно с места не двинется – с ее-то упрямством, – пока не получит желаемое.

Петь не хотелось, играть – тем более.

Гусли оттягивали руки, будто каменные, а пальцы дрожали так, что струны того и гляди без щипков зазвенят. Нет, Фира с радостью оттарабанила бы частушку или еще что веселое, незамысловатое – тут уже что только не горланили, народ, поди, и слушать перестал, – но Людмила требовала песню непростую, особенную.

Привезенную из Луара. Украденную маленькой Фирой у деханского бродяги.

Она не стремилась ее запомнить, но строки сами собой оседали в голове и сердце.

Пока она ерзала на стылом камне у берега и слушала хриплый, просоленный морем и изрезанный ветрами мужской голос. Пока бежала домой по склону, надеясь успеть до того, как отец с отрядом минует мост, – горн тогда уже протрубил три раза. Пока розги рассекали спину и бедра, потому что Фира все же опоздала и была наказана за побег. И пока она томилась в темноте и холоде, не в силах приподняться с мокрого пола…

Песня звучала в лязге железного замка. В шипении затушенного факела. В тихом «Ведьма», брошенном напоследок. И в раздражающем перезвоне капель, что сочились с потолка.

Кап-кап-кап…

Слово за словом.

Фира ненавидела эту песню, но, влюбившись в гусли, отчего-то первым делом начала наигрывать именно ее. А потом, себе на горе, поведала Людмиле, что значат эти округлые, гортанные звуки: деханскую речь та слышала впервые.

– Я так и знала, что это история великой любви! – вздохнула княжна. – Гудьба такая… трагичная, но полная надежды.

Фира только головой покачала:

– Лекарю пора проверить твои уши. Где ты там нашла любовь и надежду?

Ей самой в каждом изгибе песни слышались лишь болезнь души и разума, ярость и, возможно, немного страсти – никак не любви.

– Ты просто черства, как прошлогодний хлеб! – Людмила рассмеялась и, покружив по горнице, рухнула на скамью. – Пообещай одно: когда полюблю вот так же, ты споешь эту песню на пиру.

– Эдакую боль да на свадьбе выливать? Решат, что зла тебе желаю.

– Да кто там что поймет? Деханцев в наших краях отродясь не бывало, а может, все и вовсе решат, что ты на луарском лопочешь. Так что обещай!

И Фира сдалась, а теперь молилась и Творцу, и всем здешним идолам, чтобы остальные и впрямь не разбирали чужой речи и услыхали лишь что-то непонятное, возможно, «о любви и надежде».

Какая ж глупость…

Маленькую щербатую скамейку меж столами поставил Борька. Он же прикрикнул на скоморохов, чтоб угомонились, а потом вдруг Людмила на ноги поднялась и недовольного Руслана за собой потянула. Тогда-то все и притихли разом.

Верно, ждали слов от молодых, а вместо этого Фира из тени выскользнула, к скамье прошла и уселась. Деревянное крыло гуслей легло на колени – будто целым дубом придавило. И так ей желалось поскорее со всем покончить, что петь Фира начала раньше, чем успела до струн дотянуться, и первая строка, неуверенная, зыбкая, продрожала в гнетущей тишине.

Сплетает ночь узор из звезд,

сметает ветер пыль с дороги.

Пусть между нами сотни верст,

пусть между нами люди, боги,

пусть против белый свет и тьма.

Никчемна боль от стрел и лезвий,

ведь мне тебя не обнимать –

равно что раствориться в бездне.

Не обмануть меня девою красною,

не заманить ни периной, ни скатертью.

Я не готов ни сдаваться, ни праздновать –

только искать тебя.

Угас костер, стал горек мед,

взвились моря, сгустились чащи.

Я без тебя ни жив ни мертв,

я без тебя ненастоящий.

Я стал кошмаром всех земель,

сменил десяток шкур и сутей –

Безликий жнец, Проклятый змей,

Безумный демон перепутий.

Не откупиться от смерти блестяшками,

нет справедливей и строже учителя.

Мне уготовил он самое тяжкое –

не получить тебя.

Сплетает ночь узор из звезд,

сметает ветер пыль с дороги.

Крыло покроет сотни верст –

когда сам бог, то что мне боги?

Сверкнет златая чешуя,

обнимет хвост могильный камень.

Ты просто помни, что моя

и я тебя не отпускаю…

Не повернуть вспять ни реку, ни прошлое…

Выйди же, девица, в ночь за околицу –

я превращу твое костное крошево

в сердце драконицы.

В ушах звенело.

Мелькали перед глазами все те разы, когда она тихонько напевала эти слова в темной горнице под растущей зимней луной или на скамейке в тени деревьев в разгар жаркого лета – только для Людмилы, для нее одной.

– Как думаешь, он всегда был драконом или обратился в него, пока искал?..

– Думаю, всегда, княжна. Неспроста их разлучили люди и боги… А может, девица сама сбежала?

– Не говори так!

Тогда она смотрела на Фиру с затаенной мольбой, будто и впрямь верила, что глупая песня приведет к ней дракона. А теперь – с благодарностью, словно сбылось все, о чем мечталось.

Неловко делалось от этого взгляда, неловко, боязно и тошно. Потому что Руслан был влюблен – конечно, влюблен, как же в прекрасную княжну не влюбиться! – но отыщет ли она в его чувствах столь желанную одержимость? И не разрушит ли все в погоне за болезненной страстью, когда очутится в тихой южной гавани, послушная жена, самоотверженная мать?

Фира не выдержала, отвела глаза, поднялась и юбку оправила. Мельком глянула на остальных, до чьих чувств ей было дело: поймала кивок великого князя и улыбку княгини да без всякого задора подмигнула Борьке – единственному, кто хлопал ей, ежели не считать скоморохов. Но те скорее глумились, чем чествовали, а потом и вовсе кубарем на середь выкатились, чуть не снесли и скамью, и Фиру вместе с нею да принялись сказ про крылатого змея и невинную деву выкрикивать наперебой.

Поняли, значит. Не обманулись.

Скоморошьё, оно такое… завсегда умнее прочих было, да и странствия у них в крови – поди, столько языков в головах, что на всех за всю жизнь не переговоришь.

Люд гомонил, перешучивался да переругивался; взмывали в воздух чарки и скопкари[11], передавалась над столом братина[12] так быстро, что мед из нее боле на скатерть выплескивался, чем во рты попадал; снова стучали бубны, трещало пламя, подрагивали в напряженных руках Фиры гусли…

Она к груди их прижала и отступила в тень, пока не смотрит никто, не насмехается. И уже оттуда исподволь наблюдала, как обнимает Владимир дочь, как по-отечески сжимает плечи Руслана и говорит ему что-то короткое, веское, а потом отступает, и молодые ускользают из-за стола.

Теперь точно всё.

Пировать могут хоть до листопадов, но Фире здесь делать больше нечего.

Может, удастся на рассвете с Людмилой словом перемолвиться, проститься, может, позовет она в гости к морю соленому, необъятному, может, даже согласится Фира, пока Руслан не видит. А потом уйдет, сознавая, что то была последняя их встреча…

К навьим всё, сейчас хотелось просто отдохнуть. Или хотя б в прохладу выбраться, а еще лучше – в ледяную реку сигануть, но где ж ее нынче отыщешь?

Фира зыркнула по сторонам да к дверям устремилась. Вон там как раз одна створка приоткрыта – она выскользнет, никто и не заметит.

«Как будто кому-то есть до тебя охота», – подумалось вдруг, но лучше б не думалось. Мысли дурные, они всегда дурное и притягивают, вот и к Фире притянули того, у кого охота была.

Охота причинять боль.

Сначала голос раздался, шепот змеиный:

– Не торопись, сестрица.

А потом и пальцы, тонкие, длинные, в плечо впились да потащили ее дальше от людей, к стене, огнями да щитами посеченными увешанной. Фира спиной к одному из них прижалась, глаза на брата подняла и заговорила, как и он, на луарском:

– Здравствуй, Фарлаф.

Ростом среди других мужей он никогда не блистал, но над ней возвышался на добрых