— Ты сам преступник!

Я говорил, а сердце мое все не отпускало:

— Сумасшедший завистник… Мой сын может и глупец, но он не предатель и не убийца…

Он выкрикнул:

— Убийцу Тахии нужно арестовать!

Он схлестнулся с женой в ядовитой перепалке, а я стоял в растерянности, пока не сказал ему грубо:

— Чего тебе надо?

Я прогнал его с проклятием!

* * *

Именно тогда я стал тонуть в море подозрений. Не может быть, чтобы он принес с другого конца света ложь, которую легко проверить. Он мерзавец, но не дурак. Не в силах оставаться один на один со своими опасениями, я посмотрел на жену и ощутил на себе ее взгляд. Мы — чужие, которых соединил старый дом. Если бы не боялся разозлить Аббаса, дал бы ей развод. Аббас единственный, кто придает этой горькой жизни съедобный вкус. Он — единственная оставшаяся надежда. Жена промолвила:

— Он врет.

Я спросил, схватившись за спасительную нить:

— А зачем ему врать?

— Он не перестал завидовать Аббасу.

— Но есть же пьеса.

— Мы ничего о ней не знаем. Сходи к Аббасу.

— Так или иначе, я с ним увижусь…

— Но ты ничего не предпринимаешь. Я боюсь. Она глупа и упряма. Я сказал:

— Куда спешить?

— Он должен знать, что плетут у него за спиной.

— А если он признается?

— В каком смысле?

— Если признает, что в пьесе есть все, о чем говорил этот мерзавец?

— Ты найдешь разумное объяснение.

— Вот не знаю.

— Зачем ему разоблачать себя, если бы он действительно был убийцей?

— Не знаю.

— Делай же что-нибудь! Время не ждет.

— Я соберусь, конечно.

— Иначе я пойду сама.

— У тебя нет приличной одежды… Они забрали наши деньги… Полицейский избил меня, сучий потрох.

— Это старая история. Подумай о том, что происходит сейчас.

— Мерзавец лжет.

— Ты должен услышать своими ушами.

— Он не одобрял нашей жизни… Был идеалистом, будто подкидыш… Но он от нас не отрекается. И потом, зачем ему убивать Тахию?

— Ты меню спрашиваешь?

— Я размышляю.

— Ты поверил словам этого мерзавца.

— Ты тоже ему веришь.

— Мы должны его выслушать.

— На самом деле я не верю.

— Ты бредишь.

— Проклятье.

— Будь проклят тот день, когда я связалась с тобой!

— И когда я — с тобой.

— Я была красавица…

— Разве тебя хотел кто-то, кроме меня?

— Я всегда была желанна… Мне просто не повезло.

— Твой отец был почтальоном, а мой — чиновником в муниципалитете аль-Шамшарги.

— Значит, он был прислужником.

— Я из семейства…

— А твоя мать?

— Равно как и ты…

— Болтун… Ты не хочешь идти.

— Я пойду, когда сам захочу.

Мысли мои рассеяны. Будь, что будет. Хуже того, что случилось, уже не случится. Разве мы — я и моя жена — не начинали со встречи, полной тепла, желания и прекрасных мечтаний? Куда все это делось? Все равно мне надо идти. Лучше всего — после полудня.

* * *

Раньше я не знал, где живет мой сын. После его свадьбы наши пути разошлись. В наших отношениях не было ничего хорошего. Он не принимал нашей жизни, презирал ее. А я, прогнав его, возненавидел. С его переездом в дом Тахии я избавился от презрительных взглядов. Сейчас, после того как надежда осталась только на него, я иду к нему. После нашего освобождения из тюрьмы он встретил нас с любовью, проявив свое сочувствие. А как иначе? Ведь это он отправил нас туда. Я спросил о нем привратника, и тот сказал:

— Часа два назад, как вышел с чемоданом…

— Уехал?

— Сказал, что будет отсутствовать какое-то время…

— Он не оставил нового адреса?

— Нет.

Я опешил. Такого я не ожидал. Почему он не сообщил нам? Дошли ли до него обвинения Тарика? Мое беспокойство нарастало, и я решил встретиться с Сарханом аль-Хиляли. Войдя в театр «Завтра» на Имад ад-Дин, я попросил встречи и быстро получил согласие. Он встал, приветствуя меня, и произнес:

— Добро пожаловать! Слава Богу, у вас все в порядке… Если б не был занят, пришел бы тебя поздравить.

— Сархан-бей, извинение не принимается…

Он засмеялся, его ничто не смутило, не поставило в тупик. Он сказал:

— Это твое право.

— Как давно мы дружим. Я провел жизнь суфлером в твоей труппе. Мой дом был открыт для тебя, пока меня не посадили…

— Я был несправедлив к тебе… Выпьешь кофе?

— Не надо ни кофе, ни чая. Я пришел насчет своего сына Аббаса.

— Он интересный драматург! Его пьеса будет иметь небывалый успех, Карам. Тебе ли не знать? Я чувствую…

— Отлично. Но я не нашел его дома. Привратник сказал, что он взял чемодан и уехал.

— А зачем волноваться? Он приступает к сочинению новой пьесы. Наверняка, нашел тихий уголок.

— До меня дошли кое-какие слухи о его пьесе. И я испугался, что его отъезд может быть с этим связан.

— Ошибаешься, Карам.

— Тарик злится, он…

Но аль-Хиляли перебил меня:

— Не говори мне о нем, я и сам все знаю. Нет повода беспокоиться за сына.

— Я опасаюсь, что, возможно…

Я замолчал, а он рассмеялся:

— Пьеса полна вымысла, и даже если было…

— Говори откровенно!

— У меня все мысли только об этой пьесе. То, что герой совершает в пьесе, ей только на пользу. Вот что меня волнует.

— Разве не он донес на родителей и убил жену?

— Это тоже очень хорошо.

— В каком смысле?

— Это и рождает трагедию!

— А тебе не кажется, что такое действительно произошло в жизни?

— Меня это не касается.

— Я хочу знать правду.

— Правда в том, что пьеса великолепна. Я, как тебе известно, театральный режиссер, а не помощник прокурора.

— Что за мучение!

Аль-Хиляли засмеялся:

— Я не понимаю, о чем ты говоришь. И потом, ты же его недолюбливал?