По губам ее скользнула скорбная улыбка.

Шиндлер снова повысил голос. Теперь он напоминал человека, растолковывающего школьнику законы физики:

– Он не убьет вас, моя дорогая Хелен, потому что вы доставляете ему слишком большое удовольствие. Вы так нравитесь ему, что он даже не позволяет вам носить звезду. Он не хочет, чтобы кто-нибудь знал, как ему нравится еврейка. Он застрелил ту женщину, потому что она ничего не значила для него, она была одной из многих, она была пустое место для него. Вы должны это понять. Но вы, вы… да, это гнусно, Хелен. Но такова жизнь.

Кто-то еще говорил ей эти слова. Лео Йон, заместитель коменданта. Унтерштурмфюрер СС.

– Он не убьет тебя, – сказал Йон, – будет тянуть до последнего. Потому что ему уж очень нравится вышибать из тебя дух!

Но в устах Йона эти слова звучали совсем по-другому.

Похоже, он понял, почему она оцепенела, и пробормотал какие-то подбодряющие слова: они еще увидятся, он попытается вытащить ее отсюда…

– Вытащить? – спросила она.

– С виллы, – объяснил он, – на мою фабрику. Вы должны были слышать: у меня фабрика эмалированной посуды.

– Ах, да, – воскликнула она, словно ребенок из трущоб, которому рассказывают о Ривьере. – «Эмалия» Шиндлера. Я слышала о ней.

– Берегите здоровье, – снова сказал он.

Похоже, с его точки зрения это было самым главным. И, казалось, он твердо знал о будущих намерениях и Гиммлера, и Франка, когда произносил это.

– Хорошо, – согласилась она.

Она повернулась к нему спиной и двинула вдоль стены полку с посудой – с силой, которой Шиндлер никак не ожидал в таком изможденном создании. Затем она вынула кирпич из той части стены, которую прикрывала полка, и вытащила сверток денег – оккупационных злотых.

– На лагерной кухне у меня сестра, – объяснила Хелен. – Она моложе меня. Я бы хотела, чтобы вы выкупили ее, если ее станут загонять в теплушку. Я догадываюсь, что вы часто уже заранее знаете о таких вещах.

– Постараюсь, – легким тоном, отнюдь не таким, которым дают торжественные обещания, ответил Шиндлер. – Сколько здесь?

– Четыре тысячи злотых.

Он небрежно взял их – ее деньги, трепетно хранимые на черный день, – и сунул в боковой карман.

«Ну что ж, в любом случае у него они будут в большей безопасности, чем на кухне Амона Гета», – подумала Хелен.

Так началась история Оскара Шиндлера, в которой было многое: и жестокость нацистов, и разгул эсэсовцев. В этой истории нашлось место и худенькой запуганной девушке, и даже шлюхе с золотым сердцем – она была хорошей немкой.

С одной стороны, Оскару Шиндлеру было жизненно важно знать подлинное лицо системы, жуткую морду под маской чиновничьей благопристойности. Раньше, чем многие иные осмелились признаться себе, он понял, что означает термин Sondlubehandlung. Хотя он переводился всего лишь как «окончательное решение», слово это означало горы отравленных цианидом трупов в Бельзеце, Собиборе, Треблинке и в том комплексе к западу от Кракова, который был известен полякам как Освенцим-Бжезинка, а на западе под своим немецким названием – Аушвиц-Биркенау.

С другой стороны, Шиндлер был бизнесмен, делец по складу характера, он не мог открыто послать систему куда подальше. Он предвидел горы трупов, но не предполагал, насколько они вырастут в этом году и в следующем, так что превысят Маттергорн…

Пока же он просто осознал, что множества смертей не избежать. Но всегда будет необходимость в труде евреев. Поэтому в разговоре с Хелен Хирш он и настаивал: «Берегите здоровье».

Он был уверен, как и евреи, согнанные в концлагерь в Плачуве, что ни один режим – как бы ни был он свиреп – не может позволить себе отказаться от такого количества бесплатных рабочих рук. И лишь тех, которые теряют силы, истощаются, сваливаются от болезней – лишь их отправляют в Аушвиц.

Шиндлер сам не раз слышал, как заключенные Плачува, согнанные на аппельплац на утреннюю поверку, бормотали про себя: «По крайней мере у меня пока есть силы», – тоном, которым в нормальной жизни говорили лишь старики.

Так, с этого зимнего вечера начались долгие дни и ночи, в течение которых герр Шиндлер спас многие человеческие жизни.

Он увяз с головой; он с такой невообразимой дерзостью нарушал законы рейха, что это непременно должно было привести к его многократному обезглавливанию, повешению или уничтожению в бараках Аушвица или Гросс-Розена.

Но он еще не знал, во что ему это обойдется.

Хотя фортуна пока всегда была на его стороне, он не знал, какую плату ему придется выложить за свои поступки.

История эта началась с простого и банального акта доброты – поцелуй, мягкий голос, шоколадка. Хелен Хирш так никогда больше и не увидела свои 4000 злотых – во всяком случае, она не имела возможности подержать их в руках и сосчитать. Но до сего дня она считает сущей безделицей небрежность Оскара в обращении с деньгами.

Бронированные армады генерала Зигмунда Листа, рванувшись на север, с обеих сторон обошли жемчужину польских городов – Краков. Случилось это 6 сентября 1939 года.

И для Оскара Шиндлера, прибывшего вслед за ними, город стал на последующие пять лет убежищем, его устричной раковиной. Национал-социализм решительно разочаровал его уже через месяц, но Шиндлер не мог не сообразить, что Краков с его железнодорожным узлом и пока еще достаточно скромной промышленностью станет бурно развиваться при новом режиме. И в его пределах Шиндлер больше не будет простым коммивояжером. Он станет подлинным магнатом.

Далеко не просто обнаружить в истории семьи Шиндлеров происхождение тех импульсов, которые побудили его предпринять беспримерную операцию по спасению сотен людей.

Он родился 28 апреля 1908 года в Австро-Венгерской империи Франца-Иосифа, в холмистой Моравской провинции. Местом его рождения был промышленный город Цвиттау, куда в силу коммерческих интересов предки Шиндлеров перебрались из Вены еще в начале ХVI столетия.

Герра Ганса Шиндлера вполне удовлетворял миропорядок империи, он считал себя австрийцем и говорил по-немецки в застольях, по телефону, в деловых взаимоотношениях, а также в минуты нежности. И когда в 1918 году герр Шиндлер и члены его семьи вдруг стали гражданами Чехословацкой республики Масарика и Бенеша, данное открытие отнюдь не расстроило отца и, уж конечно, его десятилетнего сына. Гитлер ребенком, а особенно став взрослым, мучительно переживал разрыв мистического единства Австрии и Германии и их политическое разделение. Но даже тень подобных неврозов не омрачала детство Оскара Шиндлера; ему и в голову не приходило, что он, мол, лишен некоего наследства. Чехословакия казалась такой уютной мирной республикой – словно яблоко, запеченное в тесте, – что немецкоговорящая община обрела в ней вполне достойное место, даже при том, что времена Депрессии и кое-какие глупости со стороны правительства все же привнесли определенные осложнения в ее существование.