мутационным процессам под влиянием тёмного эфира, а затем быть уничтоженным. Это произойдёт уже через… — он сделал паузу, — … через один час десять минут тридцать восемь секунд… тридцать семь… тридцать шесть…

— Ладно, понял, — оборвал я его. — А прогуляться можно? До того, как я приму программу «Спасение», мне надо понимать, где я буду жить полноценно и вечно.

— Не вечно, а бесконечно, — поправил меня Троекуров. — Это не одно и то же, прошу заметить. Хотя мне всё же любопытно, как вы сюда попали. Вы оба. Возможно, во время прогулки вы мне об этом расскажете.

Я чуть было не усмехнулся.

Всё же передо мной стоял именно профессор Троекуров, а не Соломон-2. Ещё бы увидеть Семёна, если он, конечно, тут вообще существует. Ведь кто-то же здесь носит имя Соломон-1. Наверняка, это именно он. Потому что профессор не мог бы не спасти своего внука первым. Он слишком его любит.

Троекуров сделал приглашающий жест, его экзо-рука указала дальше, на один из ближайших небоскрёбов.

— Прошу вас, господа. Вы можете прогуляться до Музея Новейшей Истории. Он находится на первом этаже. Однако дальше этого здания мы не можем вас пропустить. Вплоть до того момента, пока вы не согласитесь провести процедуру Спасения.

И тут голос снова подал Волот. Он ткнул меня локтем в бок, будто мы с ним приятели не разлей вода.

— Ну? Что скажешь, Гедеон? Не хочешь пройти процедуру Спасения? Может, попробуем? Мне кажется, мы оба заслужили Спасение.

Он с иронией уставился на меня.

Волот не боялся задавать провокационные вопросы во всеуслышание. Он прекрасно понимал, что скоро этой червоточины не будет вместе с программой Спасения. Всё разрушится при закрытии, как бывало уже не раз с другими пространственными ямами.

Только мне настолько не хотелось её разрушать, что я не был готов что-то здесь менять. Пока я просто стоял и говорил с местным жителем, а этого было недостаточно для разрушения червоточины.

По моему взгляду Волот догадался, о чём я думаю.

Он наклонился к моему уху и тихо произнёс:

— Как забавно, ты не находишь? Неужели тебе не понравилось это будущее? Вполне неплохое. Ты обескуражен, не так ли?

Я ничего не ответил.

Зато усилилось желание отрубить голову Волоту ещё раз. Он отлично чувствовал все перепады моего настроения, а ведь я действительно был обескуражен.

Когда мы наконец отправились вдоль аллеи в сторону Музея Новейшей Истории, я снова обратился к Троекурову:

— А не подскажете сегодняшнюю дату, Соломон-два? Или эта информация тоже не имеет ко мне отношения?

Тот усмехнулся.

Хотя нет. Опять почудилось.

Не сбавляя размеренного шага, мехо-голем всё-таки ответил на мой вопрос:

— Сегодня двадцать пятое июля тысяча девятьсот шестидесятого года, понедельник.

Я сделал себе в памяти мысленную зарубку.

Значит в июле через десять лет тёмный эфир уже будет присутствовать на всей Палео-стороне, причём минимум несколько лет. Вопрос: сколько именно лет?

— А когда случилась катастрофа? — задал я следующий вопрос Троекурову.

И опять тот не сбавил шага, но голову в мою сторону всё же повернул.

— Какую катастрофу вы имеете в виду?

— Прорыв тёмного эфира через границу на нулевом меридиане, — обозначил я прямо.

— Это не катастрофа, голубчик, — веско возразил Троекуров. — Это стимул к прогрессу. Вызов. Возможность, если хотите.

Услышав его слова, Волот улыбнулся.

— Люди будущего оказались мудрее тебя, Гедеон. Что для одних катастрофа, то для других — стимул к развитию. Мне нравятся эти ребята.

Я не среагировал на очередной его выпад. Вместо этого опять обратился к Троекурову:

— Так когда случился тот самый стимул к прогрессу, Соломон-два?

— Эта дата высечена над входом в Музей Новейшей Истории, — ответил Троекуров. — Туда я не люблю заходить. Никто не любит. Там нас посещает иррациональное чувство грусти по утраченному. В Музее служит только один из нас, он сам вызвался на эту работу. Его зовут Соломон-четыре тысячи двадцать восемь. Он был эвакуирован из опасной зоны и спасён, как и многие другие.

Троекуров вытянул экзо-руку и указал на здание, к которому мы подходили.

Над массивным крыльцом с идеально ровной площадкой подъёма действительно имелась дата:

«18.09.1951».

Я чуть приостановился, внимательно всмотревшись в каменный барельеф над крыльцом, будто фотографировал его глазами, чтобы навсегда запечатлеть в памяти.

Восемнадцатое сентября.

Но главным здесь был не день, а год катастрофы.

1951-й год.

Выходило так, что тёмный эфир должен был прорваться через границу на нулевом меридиане не через десять лет, как я думал, а уже через год. Сейчас в реальном мире был сентябрь 1950-го года, а значит, у меня оставалось ничтожно мало времени, чтобы предотвратить катастрофу, как бы её тут ни называли.

Вместе со мной на барельеф с датой уставился и Волот.

На его лице заиграла победная ухмылка.

Он ведь тоже понимал, что остаётся всего лишь год до того момента, как его планы сбудутся, и тёмный эфир заполонит планету полностью.

— Не радуйся раньше времени, — процедил я. — Ничего ещё не случилось.

— Но ведь случится, — ещё шире улыбнулся Волот. — И я почему-то уверен, что когда мы выйдем из этой червоточины, то ты перестанешь мне мешать и лично отдашь мне всё, что нужно. И мою голову, и свою подружку Виринею. А возможно, даже лично поможешь прорвать границу на нулевом меридиане. Ты же видишь, какое прекрасное будущее мы можем создать. Плевать на нео-расы, люди тоже неплохо эволюционировали. Я уже сейчас чувствую твои сомнения. О да, ты сомневаешься, надо ли вообще со мной бороться…

Я не стал дослушивать Волота и, отвернувшись от него, спросил у Троекурова:

— А Изборск? Что известно про Изборск?

В человеческих глазах голема отразилась тоска. Это мне, уж точно, не почудилось. Тотальная печаль, горечь и утрата.

— Если хотите узнать судьбу Изборска и других городов Зоны ТЭ, то можете проследовать в Музей Новейшей Истории, — ответил Троекуров. — Вам всё расскажет Соломон-четыре тысячи двадцать восемь. Возможно, именно после этого вы примете решение воспользоваться программой «Спасение». Иначе всё будет для вас безнадёжным.

Любопытство в его глазах погасло.

Казалось, теперь ему глубоко плевать, кто я, откуда пришёл и что собираюсь делать. Для него существовало только два варианта насчёт меня: уничтожить или «спасти», то есть поместить мой мозг в такой же искусственный организм, каким он был сам.

И возможно, его внук Семён всё-таки погиб где-то в Изборске,