войска, не уведомив СССР) и по возможности «заглянуть в будущее»: чего хотят немцы, итальянцы и японцы?

12 ноября 1940 года Адольф Гитлер предложил Вячеславу Молотову, который находился с визитом в Берлине, присоединение СССР к странам «Оси» в качестве полноправного четвертого члена, заключив Пакт четырех держав[52], в надежде, что СССР примет участие в создании могущественного «континентального блока» и сочтет Индию и Иран зонами своих интересов и контроля в Азии, что в конечном счете приведет к капитуляции Англии и ее союзников. В ходе ряда встреч и доверительных бесед с Гитлером и Риббентропом Молотов заявил, что участие России в Тройственном пакте представляется ему, в принципе, абсолютно приемлемым при условии, что Россия является партнером, а не объектом. Но сначала следует урегулировать разногласия с Японией и другие проблемы[53].

В ходе советско-германских переговоров в ноябре 1940 г. выяснилось, что к сфере интересов СССР относятся Финляндия, устье Дуная и Болгария. СССР имел интересы также на Шпицбергене, в Швеции, в отношении Балтийских проливов, в Венгрии, Румынии, Турции (проливы Босфор и Дарданеллы), Иране[54]. Не правда ли, эти притязания очень хорошо рифмуются с панславистскими устремлениями министра иностранных дел Временного правительства П. Н. Милюкова по поводу целей Российской империи в Первой мировой войне[55]. 25 ноября 1940 г. Молотов передал послу Германии меморандум с условиями присоединения Москвы к пакту четырех держав. Условия были отвергнуты[56].

Для Гитлера это было уже слишком: «Сталин умен и коварен. Он требует все больше. С точки зрения русской идеологии победа Германии недопустима. Решение: разгромить Россию как можно раньше. Через два года англичане могут иметь 40 дивизий. Это может побудить Россию к совместным действиям с Англией»[57]. Ответом на эти советские претензии стали подготовка и утверждение Гитлером 18 декабря директивы № 21 «План Барбаросса»[58], в котором предусматривалось напасть на Советский Союз 16 мая 1941 г. и молниеносно разгромить его.

Для советского руководства антагонизм устремлений двух набирающих мощь государств также был очевиден. С ноября 1940 г. Генштаб Красной Армии разрабатывал планы войны с Германией, исходя из доктрины «бить врага на его территории»[59]. Готовились исключительно наступательные операции. Войска целеустремленно отрабатывали наступательные планы, обучались ведению маневренных наступательных действий. Об оборонительных планах никто и не думал[60].

Видимо, Сталин слишком хорошо думал о Гитлере, полагая, что у того хватит ума не ввязываться в войну на два фронта – с Великобританией и СССР – и на Советский Союз он нападет только после того, как покончит с Англией. Но Великобритания и после поражения Франции не сдавалась. Все большую помощь ей оказывали США. Гитлер счел, что победить Британию он не в силах, пока у Черчилля есть надежда на помощь со стороны СССР и США: «Надежда Англии – Россия и Америка. Если рухнут надежды на Россию, Америка также отпадет от Англии, так как разгром России будет иметь следствием невероятное усиление Японии в Восточной Азии»[61].

Идея о молниеносной войне против Советского Союза во многом основывалась на ложном представлении о немощности Красной Армии. В этом Гитлера и его стратегов убеждали не только весьма неточные данные германской разведки, но и неудачные военные действия в начале «Зимней войны», когда Красная Армия долго не могла сломить сопротивление финнов, значительно уступавших ей и числом, и количеством вооружения.

Однако и советская разведка не смогла определить количественный и качественный состав сил вермахта, противостоящих Красной Армии, а также дату нападения Германии на СССР, во многом из-за масштабной операции спецслужб Германии по дезинформации советского руководства[62]. В этом вопросе Сталин верил Гитлеру больше, чем собственной разведке.

Глава 2

Истоки победы

§ 1. Мобилизация и Право катастроф

Участие, а тем более победа в мировой войне немыслимы без мобилизации всех ресурсов участвующего в ней государства. Имеется в виду не только резкое увеличение армии за счет дополнительного призыва, но и перевод экономики на военные рельсы с целью обеспечения армии вооружением, транспортными средствами и продовольствием, а также всемерное усиление пропаганды, нацеленной на подъем патриотических чувств и культивирование ненависти к врагу.

Понятно, что такой переход всегда приходится осуществлять в авральном порядке, так сказать, в режиме катастрофы. Заранее принять и подготовить соответствующие законодательные и нормативные акты невозможно. Поэтому управление мобилизацией осуществляется на основе директив, имеющих безусловный характер в том смысле, что они должны быть исполнены в любом случае, невзирая на обстоятельства.

Большевики имели огромный опыт мобилизационных мероприятий еще со времен военного коммунизма и Гражданской войны, когда основным инструментом принуждения граждан к «труду и обороне» выступали насилие и террор. В условиях революционного апокалипсиса у властей не было иного выбора, кроме как использовать директивные методы управления. В то же время директивы не всегда имели характер прямых указаний и приказов, а порой облекались в форму квазинормативных актов – постановлений партийных органов и декретов Советской власти. Этот гибрид администрирования с регулированием мы и назвали Правом катастроф. «Правом» – вследствие наличия элементов регулирования, «катастроф» – в силу области применения.

Новая экономическая политика и все возрастающая роль бюрократии в управлении страной потребовали создания системы законодательства, обеспечивающего устойчивое функционирование государственной машины и регулирование общественных отношений. В то же время острый социотехнический характер Советской власти (построение социализма, а затем и коммунизма в отдельно взятой стране) не позволял отказаться от директивных методов управления. Законодательство СССР создавалось в соответствии с безусловными директивами большевистского режима[63]. Его дальнейшее развитие также определялось партийными документами. В результате право в СССР представляло собой «матрешку», внешняя оболочка которой была представлена позитивным правом, а внутренняя, задающая тренд развитию законодательства, – Правом катастроф[64].

После смерти Ленина право принимать стратегические директивы перешло к Политбюро Центрального Комитета Всесоюзной коммунистической партии (большевиков) (ЦК ВКП (б)). Совет Народных Комиссаров (СНК) был низведен до уровня исполнителя решений высшего руководства коммунистической партии. Он либо конкретизировал эти директивы, либо воспроизводил их.

Стратегические директивы, определяющие проектное будущее страны, оформлялись в виде партийных программ и некоторых решений съездов. Остальные партийные документы носили оперативный характер.

Необычная структура советского права вызывала заметное смущение среди советских правоведов. На вопрос, что есть советское право, правоведы-революционеры отвечали, что это пролетарское право, а позитивное право – временное недоразумение. Правоведы-государственники настаивали, что советское право есть законодательство плюс судебная практика.

Точка в этом споре была поставлена, когда Верховный Совет СССР, учрежденный Конституцией 1936 г., в отличие от Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета (ВЦИК)