– Только то, что он написал книгу. Полагаю, прислали ееименно вы.

Она кивнула.

– Их непримиримая вражда тянулась долгие годы. Каждыйне упускал случая навредить другому, и нередко – прямо на сцене. История этойвражды описана в книге Бордена – разумеется, с его позиций. Вы успели еепрочесть?

– Нет, не успел: бандероль доставили только сегодняутром…

– Я подумала, вам это будет небезразлично.

У меня снова возник тот же вопрос: к чему ворошить прошлое?Бордены остались где-то далеко, мне о них почти ничего не известно. Весь этотразговор представлял интерес для Кейт, но не для меня. Я слушал ее только извежливости; она и не подозревала, что наткнулась на невидимое сопротивление, натот защитный механизм, который безотчетно вырабатывает в себе брошенныйребенок. Чтобы освоиться в новой семье, мне пришлось забыть прошлое. Ну сколькоможно повторять?

Кейт объявила, что хочет мне кое-что показать, поставиластакан и направилась к письменному столу, стоявшему у стены как раз позадименя. Когда она нагнулась, чтобы выдвинуть нижний ящик, открытый ворот ееплатья чуть отстал от шеи; украдкой приглядевшись, я заметил в вырезебелоснежную бретельку и красиво очерченную грудь, поддерживаемую кружевнойчашечкой бюстгальтера. Просовывая руку в глубь ящика, она вынуждена былаотвернуться, и я разглядел изящную линию спины, все те же бретельки,обозначившиеся под тонкой материей, и струящиеся пряди волос. Она собираласьвовлечь меня во что-то неведомое, а я тем временем беззастенчиво оценивал еедостоинства, лениво прикидывая, какова она в постели. Захотелось потискатьтитул – так бы выразились доморощенные остряки у нас в редакции. Как бы то нибыло, моя собственная жизнь рисовалась мне интереснее и сложнее, чем замшелыеистории про каких-то фокусников. Кейт поинтересовалась, в каком районе Лондоная живу, но не спросила с кем, поэтому я ни словом не обмолвился про Зельду.Восхитительная и возмутительная Зельда: стрижка ежиком, серьга в ноздре, сапогис заклепками и сказочная фигура. Три дня назад она объявила, что ей нужнысвободные отношения, и ушла в половине двенадцатого ночи, прихватив изряднуюдолю моих книг и почти все музыкальные компакт-диски. С тех пор она как в водуканула, и я уже начал беспокоиться, хотя она выкидывала такие номера и прежде.Я бы с удовольствием побеседовал о Зельде с этой аристократкой – не потому, чтоменя интересовало ее мнение, а потому, что Зельда – это моя реальность. Нескажете ли, как, по-вашему, можно ее вернуть? Или вот еще что: как бы мне уйтииз газеты, не обидев отца? Куда податься, если Зельда и вправду менябросит, – ведь я обретаюсь в квартире ее родителей? На что я буду жить,оставшись без работы? И если у меня действительно есть брат, где и как егоискать?

Каждый из этих вопросов занимал меня куда больше, нежеливражда между прадедами, о которых я слыхом не слыхивал. Правда, один из нихнаписал книгу. Об этом и то интереснее было бы услышать.

– Сто лет до них не дотрагивалась. – Кейт рылась встоле, и голос ее звучал приглушенно. Она вытащила какие-то семейные альбомы,сложила их стопкой на полу и полезла в дальний угол ящика. – Вот, нашла.

Она сжимала в руке кое-как сложенную пачку бумаг разнойвеличины, выцветших и обтрепавшихся. Положив их на канапе рядом с собой, Кейтпотянулась за стаканом и только после этого начала перебирать листы.

– Мой прадед отличался патологическойаккуратностью, – сообщила она. – Он никогда ничего не выбрасывал;более того, наклеивал ярлычки, составлял списки, для каждой мелочи отводилместо в особом шкафу. Когда я была маленькой, родители говорили: «Это дедушкинывещи». К ним никто не прикасался, нам даже не позволяли их рассматривать. Ноискушение было слишком велико, и мы с Розали тайком нарушали запрет. Когда онавышла замуж и уехала, я осталась одна и в конце концов решила заняться этимимуществом. Кое-что из реквизита и костюмов удалось продать, причем за хорошуюцену. А вот эти афиши я нашла в его бывшем кабинете.

Рассказывая, она перебирала афиши и наконец протянула мне ветхий,пожелтевший лист. Афиша протерлась на сгибах и готова была вот-вот рассыпаться.Она возвещала о представлении в «Театре Императрицы» на Эверингроуд вСток-Ньюингтоне. Над списком исполнителей было напечатано, что числопредставлений ограничено, а даваться они будут в дневное и вечернее время с14-го по 21-е апреля («Следите за объявлениями»). Гвоздем программы былирландский тенор Деннис О’Канаган («Открой свое сердце Ирландии милой»), чьеимя было напечатано красным. Также выступали сестры Макки («Трио прелестныхпевуний»), Сэмми Ренальдо («Боитесь щекотки, ваше высочество?»), Роберт иРоберта Франк («Декламация»). В середине списка – склонившись ко мне, Кейтуказала пальцем – обнаружился Великий Дантон («Величайший в мире иллюзионист»).

– На самом деле до таких высот ему было ещедалеко, – объяснила она. – Большую часть жизни он прожил весьмаскромно и лишь за несколько лет до смерти узнал настоящую славу. Эта афишадатирована тысяча восемьсот восемьдесят первым годом, когда он только-тольконачал пользоваться известностью.

– А это что за пометки? – спросил я, разглядываяаккуратно выведенную чернилами колонку цифр на полях афиши. Такие же колонкивиднелись на обороте.

– Это Учетно-маниакальная Система ВеликогоДантона, – ответила Кейт. Она переместилась с дивана на ковер инепринужденно устроилась на коленях рядом с моим креслом. Склонившись к афише,которую я держал в руках, она продолжила: – Я еще не полностью в нейразобралась, но первая цифра обозначает ангажемент. Где-то должен быть егогроссбух с полным перечнем всех его гастролей. Ниже записано, сколько у негобыло выходов, сколько из них дневных и сколько вечерних. Далее следуютпорядковые номера фокусов, имевшихся в его репертуаре. Помимо этого, у него вкабинете остался добрый десяток записных книжек с описаниями всех его трюков.Пара таких книжек лежит здесь; можно посмотреть, какие фокусы он показывал вСток-Ньюингтоне. Но и это еще не все: для большинства фокусов разработаныварианты, и на каждый имеются перекрестные ссылки. А вот здесь проставлено «10г» – видимо, его гонорар за выступление: десять гиней.

– Это приличная ставка?

– Если за один выход – то просто великолепная. Ноподозреваю, что это за неделю, – тогда сумма весьма средняя. Думаю,театрик был скромный.

Я потянулся за остальными афишами – как и сказала Кейт, накаждой имелся замысловатый цифровой код.

– У него и реквизит был помечен ярлычками, –сообщила она. – Ума не приложу, как он находил время общаться с внешниммиром, да еще зарабатывать на жизнь! Но, расчищая подвал, я обнаружила, чтокаждая мелочь пронумерована, занесена в реестр и снабжена отсылками к записнымкнижкам.

– Может быть, он поручил учет кому-то другому.

– Нет, почерк всюду один.

– В каком году он умер? – спросил я.

– Как ни странно, на этот счет есть некоторые сомнения.В газетах называют тысяча девятьсот третий год, «Тайме» даже поместиланекролог, однако в деревне утверждают, что годом позже он еще жил в этом доме.Но что самое удивительное – этот некролог я обнаружила в альбоме с газетнымивырезками: наклеенный, пронумерованный и внесенный в реестр, как и все прочиематериалы.