Между тем я добился заметных успехов и в другом ремесле,которое считал своим главным призванием. Все мое свободное время посвящалосьразучиванию фокусов. Например, я старался довести до совершенства все известныевиды манипуляций с картами. Я считал, что основу любых фокусов составляетловкость рук, точно так же, как простая тоническая гамма составляет основусложнейшей симфонии. Разыскать соответствующие учебные пособия было неимовернотрудно, но какие-то руководства для фокусников все же выходили в свет, и прибольшом желании их можно было разыскать. По ночам я раз за разом становилсяперед большим зеркалом в своей холодной комнате над аркой ворот и училсяпридерживать карты ладонью, выдавливать их из колоды, тасовать и сдавать,раскладывать на столе и складывать веером, передергивать и снимать всякимихитроумными способами. Я узнал, как играть на людских привычках, каким образомможно отвлечь внимание зрителей и что скорее собьет их с толку – железнаяклетка для птиц (кто заподозрит, что у клеток бывают складные прутья?), илимяч, на вид слишком большой, чтобы поместиться в рукаве, или стальной кинжал,который якобы немыслимо согнуть. На овладение приемами сценической магииуходило не так уж много времени; но, разучив какой-нибудь фокус, я доводил егодо автоматизма, затем, после некоторого перерыва, обращался к нему вновь,исправляя малейшие погрешности, а потом еще и еще – и так добивалсясовершенства. Эти занятия не прекращались ни на день.

Залогом моих успехов стала ловкость и сила рук.

Сейчас я ненадолго отступлю от этой истории, чтобыпереключиться на свои руки. Я опускаю перо и кладу ладони перед собой,поворачиваю их под рожком газовой лампы и, пытаясь отрешиться отповседневности, смотрю на них взглядом стороннего наблюдателя. Удлиненные,тонкие кисти; аккуратно подстриженные ногти, все одинаковой длины; нельзясказать, что это руки художника, но это и не руки чернорабочего, и уж тем болеене руки хирурга; это руки мастера-краснодеревщика, посвятившего себяпрестидижитации. Когда я поворачиваю их ладонями кверху, кожа выглядит совсембледной, почти прозрачной; на ее фоне темнеют сгибы между фалангами пальцев.Подушечки крепких больших пальцев мягкие и округлые, но, когда я напрягаюмышцы, на ладонях возникают твердые бугорки. Поворачивая кисти тыльнойстороной, я снова разглядываю тонкую кожу, припорошенную светлыми волосками. Этируки привлекают женщин; кое-кто даже говорит, что за такие руки можно полюбить.

Даже теперь, в пору зрелости, руки я тренирую ежедневно. Вних достаточно силы, чтобы раздавить каучуковый теннисный мяч. Я сгибаюпальцами стальные гвозди, раскалываю доску ребром ладони. С другой стороны, таже самая рука, удерживая монету в один фартинг кончиками среднего и безымянногопальцев, одновременно работает со сценической аппаратурой, пишет на грифельнойдоске или отвечает на рукопожатие добровольца из публики; по завершении этихманевров фартинг чудесным образом появляется словно ниоткуда.

На левой ладони у меня небольшой шрам – напоминание о томвремени, когда я еще не научился оберегать ладони. Уже тогда упражнения сколодой карт, с монетой, с тонким шелковым платком и разным другим реквизитом,которым я мало-помалу обзаводился, убедили меня в том, что человеческая рука –в высшей степени тонкий инструмент, деликатный, мощный и чувствительный. Ностолярное ремесло губительно для рук – эта неприятная истина открылась мне вовремя работы в мастерской. Зазевавшись при изготовлении обода, я сделал одноневерное движение резцом – и мою левую руку рассек глубокий порез. Помню, яостолбенел при виде темной крови, толчками выбрасываемой из раны и стекающей позапястью до самого локтя. Сведенные судорогой пальцы сделались похожими накогти ястреба. Бывалых работников, оказавшихся рядом, такая травма не испугала;сохраняя присутствие духа, они споро наложили мне жгут и снарядили телегу,чтобы отправить меня в больницу. Две недели я ходил с повязкой. Но страшнее,чем кровь, боль и временная утрата легкости движений, было другое: меня обуялстрах, что рука, даже после заживления раны, так и останется безнадежноискалеченной и ни на что не годной. Со временем стало ясно, что эта опасностьминовала. Я испытал немало треволнений, пока рука плохо гнулась и почти неслушалась, но сухожилия и мышцы в конце концов разработались, края ранысрослись как положено, и через два месяца я вернулся к прежней жизни.

Однако этот случай стал мне уроком. В те годыпрестидижитация была для меня всего лишь увлечением. Я еще не выступал передпубликой и даже не развлекал мастеровых, как это делал Роберт Нунэн. Все моеискусство сводилось к монотонным упражнениям перед высоким, в человеческийрост, зеркалом. Но это увлечение захватило меня целиком, переросло в страсть игрозило сделаться наваждением. Мог ли я подвергать себя риску получить травму?

Вот так и вышло, что рассеченная ладонь стала еще однойвехой моей жизни, потому что она определила для меня главенствующие цели.Прежде я был подмастерьем, который в свободное время баловался фокусами, апосле того случая стал начинающим фокусником, для которого нет преград. Кому-тоэто могло показаться пустой забавой, но удержать в ладони спрятанную карту, исподвольвыудить из фетрового мешочка бильярдный шар или незаметно сунуть одолженную узрителя пятифунтовую банкноту в заготовленный апельсин стало для меня важнее,чем смастерить тележное колесо по заказу трактирщика.

В этом я себе не признавался! Как же так? Не рискую ли язайти слишком далеко? Больше не напишу ни слова, пока не уточню!

Ну вот, мы посоветовались и приняли решение неостанавливаться. Стало быть, продолжаю? Договорились. Я могу писать то, чтосочту нужным, а я могу добавлять к этому все, что сочту нужным. В мои планы невходило писать ничего такого, на что я не дал бы согласия; именно то, что невызывает разногласий, я и буду подробно описывать, а я потом перечту. Прошупрощения, если я думал, что я меня обманывал; так выходило без злого умысла.

Несколько раз перечел эти записки и, смею предположить,разобрался, к чему веду речь. Моя реакция была вызвана крайним удивлением.Теперь я немного успокоился и вижу, что пока еще не вышел за пределыдопустимого.

Но сколь многое осталось без внимания! Полагаю, далее нужноповедать о встрече с Джоном Генри Андерсоном, потому что не кто иной, как он,рекомендовал меня Маскелайнам.

Почему бы не перейти прямо к этим событиям?

Либо мне нужно начать прямо сейчас, либо оставить мнепамятку на видном месте. Чтобы мне почаще чередоваться!

Обязательно вкл. в рассказ след. моменты:

1. Как я узнал, чем занимается Энджер, и как я с нимпоступил.

2. Олив Уэнском (NB: я тут ни при чем).

3. Сара? Дети?

Ибо Конвенция распространяется даже на эти пункты, верно?Так я ее истолковываю. В этом случае либо нужно многое вычеркнуть, либо многочего добавить.

Сам удивляюсь, сколько страниц я уже исписал.

В 1872 году, когда мне было шестнадцать лет, на гастроли вГастингс приехал Джон Генри Андерсон; целую неделю он выступал в театре«Гэйети» на Куинс-Роуд со своим «Передвижным иллюзионом». Я не пропустил ниодного вечера, причем старался, насколько позволяли средства, покупать билетыкак можно ближе к сцене. О том, чтобы хоть раз остаться дома, не могло быть иречи. Самый знаменитый иллюзионист своего времени, он прославился изобретениемряда невероятных трюков; мало этого – говорили, что он покровительствуетначинающим фокусникам.