Я вошел в сумрак леса. Тропинка была качественная, обросшая тропиночным мхом, и удобно пружинила под ногами. Вокруг раскинулся чудесный сказочный лес. Он часто примирял с мыслью, что теперь мне придется жить на Небесах, поскольку чудесного на них было полно, а вот сказочного – только этот великий лес. Правда, иногда сказочной бывала и Ленка, но реже, чем хотелось бы.

Эх, да кабы не Елена, я бы придумал, как отсюда смыться! При мысли о богине любви я несколько повеселел, хотя с ней последнее время тоже были проблемы. Уже два раза я уходил от нее – но оба раза она меня возвращала. Первая женщина, сопротивляться выходкам и капризам которой у меня как-то слабо получалось…

Совести местным богам не хватает, вот что!

К любимой, конечно, это не относится, равно как и к Гарику, и к иже с ними. Даже ко всяким там Росомахам не относится. Росомаха – что? Просто болван, ревнующий меня к Елене, к тому же болван с какими-то дикими понятиями о чести. Из тех, что убивают соперника в надежде, что женщина перейдет во владение победителя, в качестве приза за доблесть, как бывает у некоторых зверюшек.

А вот Верховный и его приближенные – это уже нечто невообразимое. Оно конечно, власть портит, и собака на собачьей должности, но не настолько же… Говорят, новичкам всегда тяжело. Говорят, опять-таки, что через век-другой все утрясется. Но я здесь меньше года, а обрыдли мне Небеса уже по горло… Жил себе спокойно, горя не знал, так ведь нет – угораздило богом стать. Врожденная предрасположенность, по словам Верховного, будь он неладен. Эх, мама, мама!

Хотя чьим-чьим, а вот словам Верховного я верить не обязан. Потому что он все время врет, работа у него такая… А я ведь ему тоже сразу не понравился, с первой же встречи…

…Последний мой день на Земле начинался омерзительно. С вечера я сильно перебрал, по причине того, что губернатор острова приказал сжечь две мои последние и, может быть, лучшие картины. В отожравшемся до размеров крупного борова шакале на переднем плане он, видите ли, опознал себя. Губернатор даже приказал меня арестовать, хотя я и кричал, что это вполне абстрактная шакалосвинья. Не надо было пририсовывать монокль и котелок, и так бы все поняли.

К счастью, был карнавал, и праздничная толпа, состоящая в основном из поклонников художественных талантов и прочих бездельников, в обиду меня не дала. Отобрав у посланных милиционеров оружие, народ повалил к дому губернатора. Дом этот нравился людям меньше уничтоженных картин, кто-то уже побежал за факелами, но тут губернатор, спасая собственную шкуру, объявил с балкона мне помилование, после чего пообещал уйти в отставку. Потом мы – я и ликующие поклонники – это дело отмечали, хотя и знали цену обещаниям шаколосвиньи. Потом – я не помню. Проснулся у себя в художке, один, правда, на подушке валялась загадочная черная шпилька.

Похмелье – всегда похмелье, и, поскольку ничего другого под рукой у меня не было, а жажда мучила как никогда, я заливал свой огонь водой. Вода очень мирно соседствовала внутри меня с огнем, неприятно давила на желудок, перекатывалась при каждом движении, булькала и, вместо того чтобы помочь, доставляла новые муки. Пива же хотелось так, что за несколько глотков его я готов был продать душу – однако покупателей что-то не находилось.

Денег, как обычно, не было ни копья… Бутыль водки, припасенная для таких вот экстренных утренних обстоятельств, оказалась пуста. К поклонникам обращаться не хотелось. Настроение было ни к черту, я в таком виде с поклонниками не общаюсь. Какого демона, в самом деле, они спасали меня, а не картины? Меня-то никто жечь не собирался!

Выбора не было, я подсаливал и пил гадкую теплую воду. Но почему бы не представить – воображение у меня всегда было чересчур развито, – что я пью все-таки пиво?

Я торжественно наполнил свою любимую кружку, закрыл глаза и заставил себя почувствовать вожделенный вкус – горьковатый, чуть терпкий, сытный вкус ледяного пива. Глотнул и понял, что пью и в самом деле отнюдь не воду. Мысленно пожелав счастливого пути уехавшей крыше, я осушил кружку до дна и снова наполнил до краев, зачерпнув из бочки с дождевой водой.

Еще раз проделал в воображении ту же операцию, и снова вода превратилась в пиво. Зажмурившись от блаженства, я начал смаковать маленькими глотками… Когда была начата третья кружка, я уже чувствовал себя отлично. Оказывается, сойти с нарезки иногда бывает приятно. Честно говоря, я совсем не встревожился, когда моя тесная художка неожиданно преобразилась в сверкающий золотом дворцовый зал. Было уже как-то все равно.

Где-то сбоку пиликала тихая скрипка, вкусно пахло свежеиспеченным хлебом, а прямо передо мной сидел на троне старик, задрапированный в белую хламиду, и, не мигая, меня разглядывал. Старик обладал роскошными мохнатыми бровями и скуластым лицом аскета. На редкость почтенный старик, хотя и было в его лице что-то неприятное. Я даже почувствовал некоторое несвойственное мне стеснение по поводу своей заплатанной ночной рубахи и босых ног…

– Хотите пива? – прервал молчание я, протягивая ему кружку и гадая, исчезнет он или нет при звуках моего голоса.

Старик исчезнуть не пожелал, а, наоборот, заговорил, очень низким, глубоким голосом.

– Я не пью пиво, да и тебе советую употреблять его в меньших количествах, – брезгливо сказал он.

– Спасибо за оригинальный совет, – не без сарказма поблагодарил я. – Скажите, вам когда-нибудь случалось сойти с ума?

Старик скорчил недовольную гримасу, из которой я уяснил, что не случалось. Выразительная мимика… Я наконец понял, что не понравилось мне в его лице. Начальственная тупая надменность, которая обычно все ярче проявляется по мере восхождения по служебной лестнице. Галлюциногенный старик, похоже, взошел высоко, куда там нашему губернатору…

– Зря. – Я отхлебнул. – Во всем есть свои приятные стороны.

– Ты хоть знаешь, кто ты такой есть? – раздраженно спросил начальственный старик.

Я решил, что придется, к сожалению, действительно завязывать, а то уже собственные видения перестали узнавать.

– Понятно, знаю. Бьорн Нидкурляндский, художник, – представился я. – Да меня все знают!

– Ты – бог.

– О, спасибо… – смутился было я, досадуя, что позволил себе так нехорошо думать о порядочной галлюцинации, но тут мерзкий старикашка все испортил, безапелляционно заявив:

– Я имею в виду вовсе не твою бездарную мазню!

– В таком случае – от бога слышу!

– Логично. Ты говоришь с богом. С Верховным богом.

– Очень рад. – Я снова приложился к кружке и в три хороших глотка допил пиво, чтобы немного успокоить нервы. Не помогло. Сдерживаясь, я спросил: – И как прикажете называть вас?

– Как тебе будет угодно, – с прежней брезгливой гримасой сказал старик. Ему мое поведение тоже не слишком нравилось. – Но обычно меня называют Верховным.

– Мне будет угодно воспользоваться вашим предложением, – сказал я. Оказывается, мои картины – мазня! Причем бездарная… И, кстати, чего я этому козлу выкаю?