Когда Терри закончил прокладывать свой будущий курс, Кочевник не знал, что сказать. Впереди справа висел рекламный плакат — они подъезжали к окраинам Темпля. На плакате был изображен мужчина латиноамериканской наружности, с серебристыми усами и густыми серебристыми бакенбардами, одетый в черную ковбойскую шляпу, черный смокинг, черную рубашку с кружевами и черный галстук с бирюзовой булавкой, и он улыбался, показывая на надпись: «Хорошие парни не всегда в белом». Над головой у него красным было написано: «Феликс Гого Тойота», а рядом — «Темпль… Уэйко… Форт-Уорз… Даллас». Под этой перенаселенной рекламой были слова: «Входи пешком — выезжай на машине!»

— Ну? — спросил Терри с напором. — Что скажете?

Кочевник не ответил. Он думал о том, как же много есть у группы способов погибнуть.

Ему довелось видеть их почти все. Война самолюбий, вдруг вспыхивающая пожаром, вялотекущее недовольство, накапливающееся со временем, резкая вспышка гнева, скрывающего опустошенность, тяжелый громкий хлопок дверью, потасовка на автостоянке, взрыв на сцене, уход с репетиции, обвинения в предательстве — такие же резкие, как предсмертные судороги издыхающего брака, орущее молчание, гитара, летящая через весь номер мотеля, как брошенный серп, кулак в стену и сломанные пальцы, «Черная смола» и «пыль стервятника», «твэк» и «шизнит», «нью-джек-свинг» и прочие комбинации героина, крэка, метамфетаминов и всего, что можно сварить, скурить, вдохнуть или вколоть.

Нет ничего красивого в этом зрелище — смерть группы.

Он смотрел вперед невидящими глазами, и ему казалось, что он смотрит в бездну. Конечно, можно продолжать и без Терри. Можно будет найти другого клавишника — если они будут продолжать. Но Терри давал звук, неотъемлемый от имени «The Five», от резкой и грубой закрутки психоделических цветов до темных блюзовых стонов, по-своему оттенявших собственный резкий, пропитой и прокуренный голос Кочевника. Конечно, можно жить дальше и без Терри, но ни с каким другим клавишником это уже не будет «The Five». Другой оркестр, другая группа, но не «The Five».

И Кочевник понимал, что эту смерть он будет оплакивать — и больше, чем любую другую. Когда работали на всех парах, «The Five» была ясной, сплоченной, и у каждого свое место. У каждого своя работа, и делали ее все профессионально. С гордостью. И хотя жизнь была трудна, и денег не столько было, чтобы об этом упоминать, концерты были подъемом. Ничто не сравнится с тем мигом, когда нащупал колею, ощущаешь энергию зала и жар юпитеров и электрический пульс минуты. Это было настоящее. Но более того, Кочевник думал тогда — надеялся, — что «The Five» проложит себе путь сквозь стену, что именно эта группа из всех, в которых он играл, пробьется в звукозапись. Найдет денежных людей, умеющих продвигать, имеющих контакты и открытые двери.

Джонни, сказал где-то внутри очень знакомый голос, здесь дорожной карты нет.

Он все еще видел эту кривую усмешку на лице отца, эти синие глаза, горящие, как полночный неон на Бил-стрит.

— Ладно, — сказал Терри. — Только не говорите все сразу.

Кочевник знал, что говорит ему это молчание. Все думали об одном и том же: после этого тура, когда они проедут на запад через Аризону в Калифорнию и вернутся через Нью-Мексико для последнего выступления в Остине шестнадцатого августа — до чего уже чуть меньше месяца, — «The Five» перестанет существовать.

— Вы же можете кого-нибудь найти на мое место. — Терри показал, что умеет читать мысли, если это необходимо. — Я же не один-единственный.

— Не могу поверить. — Голос Ариэль звучал еще тихо от потрясения.

— Я вам могу пять-шесть клавишников назвать прямо сейчас, — продолжал Терри, неловко поерзав на сиденье. — Это не конец группе.

Джордж издал неясный звук, что-то среднее между вздохом и хмыканьем, и услышал его только Кочевник.

— Хочешь что-то сказать? — спросил Кочевник резче, чем намеревался, но Джордж только покачал головой и еще внимательнее стал следить за дорогой.

— Колоссальная лужа кипящего дерьма, через которую нам теперь вброд перебираться, — сказала Берк, и если кто-нибудь мог высказаться саркастичнее Кочевника, то первое место было бы за ней. — Охрененно колоссальная.

— Не надо грязи, — повернулся к ней Терри. — Меня можно заменить. Да вообще никого нет, кого нельзя было бы заменить.

— И что ты будешь делать, когда тебе надоест вытаскивать паутину из старых пластиковых клавиш? Устроишь концерт в баре местной гостиницы? Выставишь чашку для подаяния, вложив туда пятерку? Станешь играть по заказу Билли Джоэла?

— Билли Джоэла не трожь, — предупредил Терри.

— Я тебя трогаю. Ты думаешь, можешь бросить музыку и быть доволен?

— Я не бросаю. Я…

— Репозиционируешь жизнь, — сказал Майк, и Терри замолчал, потому что так это звучало хорошо — уж лучше, чем он мог бы сейчас найти слово. — Ну да, я понял. — Майк кивнул, потер подбородок. На костяшках сверкнули извитые татуировки. — Репозиционируешь. Как мне сдается, каждый должен время от времени такое делать. Встряхнуть все и посмотреть, как фишка ляжет.

Берк нахмурилась и хотела ему что-то сказать и, может, сказала бы что-то вроде «Да хрен ли ты в этом понимаешь?», но Майк Дэвис в репозиционировании понимал чертовски много, и она промолчала.

Кочевник подумал, что в любой группе на каждую яркую звезду — склочного кретина — приходится дюжина Майков Дэвисов. Крепкий мужик, работник. Человек, который, когда играет, выходит из-под прожектора, потому что пылающего света не любит. Майку тридцать три, рост пять десять, но он некрупный — на самом деле тощий — и выглядит так, что хочется его покормить как следует, хотя ест он, как медведь гризли после спячки. Крутой, битый жизнью, жилистый, всем своим видом говорящий: «Не трожь меня или голову оторву на фиг и кадку для цветка из нее сделаю». На глазах у Кочевника Майк поглядел на троицу безбашенных поддатых футболистов из Теннессийского университета — в каком-то заштатном клубе в Ноксвилле было дело, — и что-то проскочило между Майком и этими разошедшимися ребятами, сигнал об опасности, информация на животном уровне, и парни отступили, не успев совершить очень серьезной ошибки. Может, дело в длинном клюве вместо носа, в бетонном подбородке с вечной щетиной, в темно-карих глазах, глубоко сидящих в резном лице и обычно не выражающих никаких эмоций. В покер в дороге он почти всегда выигрывал — на лице у него можно было прочесть не больше, чем у краба. Длинные каштановые волосы начинали седеть на висках. Можно сказать — вполне оправданно, учитывая, через что ему пришлось пройти. Шесть групп, о которых знал Кочевник, и еще, наверное, парочка, о которых Майк не давал себе труда упоминать. Две бывших жены, одна в Нэшвилле, другая с их общей шестилетней дочерью в Ковингтоне, Луизиана. И родной город Майка как раз по дороге оттуда — он родился в Богалусе рано утром на Рождество семьдесят четвертого года. Разной бывала его жизнь, только святой не была.

Первым делом бросались в глаза татуировки на бицепсах, и они либо пугали до смерти и заставляли держаться подальше, либо завораживали и манили подойти — если осмелишься. Майк ходил в безрукавке, выставляя руки напоказ. На закруглении правого плеча красовался всплывающий из океана Моби Дик, а на левом — веснушчатая физиономия улыбающегося мальчишки. Майк говорил, что это его старший брат Уэйн, погибший на лесопилке восемнадцать лет назад. И первый его товарищ по группе. Играл на убогом «Фендер телекастере», говорил Майк. Голубой огонь, как резной алмаз, — «телекастер», не брат. И он, «телекастер», тоже был тут изображен, изогнутый, как разозленный галстук-бабочка.