Утром следующего дня, выходя из шалашика, Славко заметил сороку. Она сидела среди ветвей осины и внимательно смотрела куда-то вниз. На полянке стояла полная тишина, птица тоже не издавала ни звука, так что Славко сразу затаил дыхание. Негоже показалось ему беспокоить заснувший лес. А сорока всё смотрела не отрываясь, только густой кустарник мешал увидеть, что её там привлекало.

«Ну-ка, ну-ка…» Славко сделал осторожный шаг, всмотрелся и увидел рысь. Ту самую, снежно-белую, у которой в хозяйках Мышка Остроглазка. Зверь безвольно раскинулся на осенней траве, напоминая в полумраке осевший, подтаявший сугроб. Лежала рысь совершенно неподвижно.

«Неужто померла? – огорчился Славко. – А может, просто спит? Да ну, где это видано, чтобы рысь на земле почивала? Она ж на деревьях… Да, видать, у варнаков не кровь, а отрава… а жаль. Мышка Остроглазка плакать будет, Стригун с Лосем горевать станут… Уже привыкли к ней, зверюга смышлёная…»

Сорока между тем слетела с ветки и опустилась на землю в двух шагах от рыси. Повертела головой, с любопытством пострекотала и ещё ближе подскочила к зверю. Рысь не шелохнулась, даже ухом не повела.

«Ну да, точно померла. – Славко даже забыл, зачем с постели встал. – Вот беда…»

Именно так, вероятно, посчитала и сорока. Она весело застрекотала, засверкала бусинками глаз и, красуясь белыми боками, принялась вертеться у самого носа рыси – ну что, отпрыгалась, куцехвостая?

Ошиблись и человек, и любопытная птица. Только Славке та ошибка стоила удивления, а вот сорока поплатилась жизнью. Миг – и огромная кошка ожила. Молнией метнулась к птице проворная когтистая лапа – и всё. Не успела сорока даже крыльями взмахнуть, как очутилась в зубастой пасти. Хрустнули косточки, погасли бусинки глаз, полетели белые пёрышки на траву… А Снежка, заурчав, устроилась поудобнее и стала облизываться.

«Вот тебе и мёртвая», – покачал головой Славко. И тут же краем глаза заметил Остроглазку – девушка, стоя неподалёку, тоже наблюдала за рысью.

– Снежка даром что белая, а хитра, как рыжая лисонька, – улыбнулась она Славке. – Самих лисиц, правда, ненавидит люто и истребляет без пощады, где только увидит… Ну что, Странник, скоро уже придём, гостем будешь.

Её лицо светилось радостью. Нет ничего приятней, чем возвращаться к родному очагу. Она была не одинока – когда собрались на завтрак у костра, только и было разговоров что о покинутом было доме. О том, как встретят, приветят, простят и поймут, плюнут на прошлое и неволить не будут. И всё будет по согласию, по любви, по душе, ибо, как ни верти, а насильно мил не будешь…

Однако, когда миновали сосновый бор, обогнули болото и впереди показались высокие холмы, Стригун остановился:

– Что-то я, друзья, не пойму. Или мы с дороги сбились, или у меня с глазами нелады… Малый горб вижу, Средний вроде на месте, а где Большой?

– А ведь точно, – поддержала его Остроглазка. – Нет Большого горба, словно провалился… Только зарево какое-то на его месте, вроде как от костра… Туман мешает, не рассмотрю!

Висевшая в воздухе пелена сглаживала все детали, однако скоро стало ясно, что всегда выделявшийся на горизонте Большой горб просто исчез. На его месте поднималось к небу огненное зловещее сияние.

– Видывал я такую штуку, когда плыл по Южному морю на корабле, – мрачно пробормотал Стригун. – Есть там огненные горы… такие с дырами наверху. В те дыры выходит подземный жар, течёт расплавленный камень… Всё на пути сжигает… Ох, не к добру это, уж ты прости, Остроглазка. Тяжко на душе…

Последний отрезок пути домой выдался самый трудный: начался сплошной бурелом, деревья лежали макушками навстречу походникам, словно исполинские копья. А затем под ногами захрустела гарь, сплошным и страшным ковром раскинулись головешки. Ни деревьев, ни травы, ни зверья… только чёрное зловещее небытие. Наконец, задыхаясь от вони, от стремительного шага, от изматывающего предчувствия беды, они поднялись на лысый лоб Змеиной горки, взглянули вниз… и дружно остолбенели.

Отсюда открывался всегда такой славный вид…

Городок, где они жили, раскинулся в уютной, укрытой от всякой непогоды ложбинке, надёжно защищённой широкими спинами гор. Посередине струилась прозрачная речка Быстринка, зеленели сады и огороды, стояли дома. А вокруг, чтобы злой Ползень не докучал, устроены были земляные валы. Они уже много лет помогали людским молитвам отваживать беду. Конечно, злобный дух временами показывал себя, забавлялся, спускал оползни с высоких окрестных гор, но, хвала богам, человеческих жизней не забирал. Видимо, ждал часа, чтобы вот так, без пощады, до конца…

Городка внизу больше не было. Лишь завалы камня, вздыбленной земли, чёрной, пахнущей бедой, парящей гари…

От прозрачной Быстринки не осталось и следа, она высохла без остатка, словно слеза на щеке. По какой-то прихоти судьбы сохранился только Изначальный столб – огромный, мощный, выкрашенный в чёрный цвет, он стоял на площади со дня основания города. Вокруг него носили новорождённых посолонь, мертвецов – в другую сторону, здесь давались клятвы супружеской верности, отсюда уходили воины на священный бой… Теперь он стоял накренясь, как веха на могиле, и весь мир, казалось, вертелся вокруг него, причём отнюдь не по солнцу…

– Эх, яблоки-то так и не собрали, – нарушила вдруг тишину Остроглазка. – А год был – подпорки ветвей удержать не могли…

Слёзы душили её, рвались наружу. Да толку-то, слезами беде не поможешь… Бежала по кругу единственная мысль – о бабке. О вещей старой колдунье, которая, видят боги, всё знала наперёд… И отправила внучку подальше – за грязью озёрной, никому больше не нужной. Отправила и внука своего Шустрика, только в другую сторону… Всё верно бабушка рассчитала: кто-нибудь да уцелеет. Только не будет по-твоему, разлучница-судьба, потому что Шустрик тоже вернётся. Непременно вернётся. И она, Остроглазка, дождётся его, обязательно дождётся. Потому что ей больше некого ждать…

– Ох, все кожи пропали, вот беда, – подавленно вздохнул Лось. – Как людям в глаза посмотрю, договор ведь?..

Какие покупатели, какие кожи? Про такое и говорят – снявши голову, по волосам плакать. А небось не говорили бы, если бы люди именно так себя не вели.

– Ползень проклятый. Всех сожрал, – прошептала с ненавистью Соболюшка. – Всех-всех, утроба ненасытная! И старых и малых. Чтоб ты лопнул, своим же огнём нутряным сгорел…

Не обнять ей больше Светланку, меньшую сестрёнку. Уже невестилась девка, но так и ушла нецелованной. Не успела поводить хороводы в истомном свете костра. Не познала крепких мужских рук, не ощутила, как это – свечкой таять в их жарком кольце…

– Сожрать-то сожрал, только не своей волей. – Стригун бережно обнял её за плечи, притянул к себе. – Мыслю, всё дело в звезде, что промчалась давеча по небу. Небось кусок откололся, попал в Большой горб и накликал Ползня… А уж тот и обрушил полгоры, вишь какую яму устроил. – И он указал на другую сторону долины, где на месте Большого горба творилось несусветное: злобно полыхало пламя, густо клубился чёрный дым и грохотало так, что содрогались скалы.