не спал всю ночь. После того сюрприза, что нам преподнесли, любой бы не смог заснуть. Уйти в прошлое за легкой копейкой и застрять в нем на… надеюсь не навсегда. Мишка кое-как закемарил, но сейчас, едва я пошевелился, открыл глаза и пытается сообразить, где находится. Вспомнил вчерашнее происшествие и с какой-то болью в голосе простонал. Он медленно поднялся с лапника, со стоном размял затекшую ногу. Бросил с надеждой взгляд в сторону прохода и сразу как-то осунулся, сгорбился. Устало поднял с земли несколько веток и подбросил в угасающий костер.

— Проход исчез, — сообщил он мне через минуту молчаливого созерцания огня.

Я невольно оглянулся.

— Совсем?

— Абсолютно…

Безысходность, вот что я услышал в голосе друга. Не было ни малейшей надежды на возврат.

— Миха…, — тихо позвал я его.

— Что?

— А может он еще появится? Через день или два?

Он отрицательно качнул головой.

— Проход всегда стоял открытый, — пояснил он. — В любой день, что я приходил, он всегда был. Я свободно мог ходить туда-сюда в любой момент. Нет, Вася, он не откроется…

— А может ты сам его открывал, а не он стоял открытый? А?

Он криво усмехнулся и молча мотнул головой. Я скрежетнул зубами. У меня же там семья осталась! Я вспомнил своих дочек, жену, представил, как они узнают о моем исчезновении и на сердце лег такой тяжелый камень, что захотелось взвыть. Не прощу себе своей легкомысленности.

Мы провели возле прохода почти до полудня. Надеялись на что-то, снова пробовали пройти и все безрезультатно. Ловушка захлопнулась. И когда мы окончательно смирились, и слабое тело напомнило о себе подавленным голодом, мы решили вернуться в город.

В городе зашли в первый же попавшийся кабак и «по-русски», в хлам нажрались. Нажрались так, что хозяин заведения приказал оттащить наши бесчувственные тела в одну из подсобок и бросить на пол. На следующее утро протрезвевшие и злые, мы, дыша перегаром в наветренную сторону, пошли на заветное место. И опять осечка, и снова мы плетемся в кабак и снова нажираемся. На следующее утро сценарий повторяется. Но на сей раз на возврате в город я тяну друга в сторону от кабака и прописываю нас в гостинице. При гостинице ресторан, вот там мы и гасим свою душевную боль. И уже оттуда нас тащат не подсобку на пол, а в нумера и в мягкую постельку.

Я не знаю, сколько дней прошло в этом угаре. Может пять, а может и все десять. Только однажды проснувшись на перине, я понял, что пить так больше нельзя — здоровье стремительно ухудшается, а вот душевная травма никак не залечивается. Так что, опустив босые ноги на пол, я решительно отодвигаю в сторону графинчик, оставленный на опохмел, и вдосталь напиваюсь капустным рассолом. Голова трещит как царский колокол, во рту ночевали тараканы, но я перебарываю себя и медленно, морщась от накатывающей дурноты, одеваюсь. Смутно вспоминаю, что друг должен быть в соседнем номере. Плетусь к нему и пытаюсь привести в чувство. Мишка мычит, отмахивается от меня и пробует дрожащими руками опохмелиться. Но он не получил такой радости. Вместо графина я сую ему в руки кружку с рассолом и заставляю выпить. Он пытался возразить, но искоса взглянув на меня, передумал и большими, жадными глотками осушил емкость. Через минуту у него появился осмысленный взгляд.

— Аспиринку бы, — жалуется он, потирая потный лоб.

— Нету здесь аспиринок, — жестко отвечаю я. — Не изобрели еще.

Мишка глубоко и тяжело вздыхает и встает с постели.

— Ну, что? Опять пойдем?

Я мотнул головой.

— А смысл? Сходить, чтобы увидеть тоже самое? А потом опять нажраться? Извини, Миха, но я так больше не могу.

Мишка лишь согласно кивает — пить ему тоже, по-видимому, надоело.

Уже под вечер, когда мы более или менее пришли в себя после многодневного загула, мы снова спустились в ресторан. Половой на входе встретил нас как дорогих гостей. Провел нас до свободного столика, усадил и, не спрашивая ни слова, упорхнул на кухню. А через минуту появился с тяжелым подносом в руках в центре которого величаво возвышался массивный запотевший графин. От вида плескавшейся в нем жидкости меня замутило. Половой сгрузил на столик различных видов горячих закусок, салатов и схватился было за горлышко пузыря, как Миха его решительно остановил:

— Вот, что, милейший, сегодня мы обойдемся без алкоголя. Принеси-ка лучше кваса.

Опешивший молодой человек часто заморгал, явно не готовый к подобному повороту сценария.

— Ну, что застыл как соляной столп? Давай, живо!

Командный голос подействовал и водка стремительно исчезла с нашего стола, а вместо нее в графине заплескался холодный ржаной квас. Мы размеренно и лениво стали поглощать закуску. Утолив первый голод, я откинулся на спинку стула и огляделся. В ресторане было полно народа. Оно и понятно — время вечер, к тому же воскресенье. И свободных столов не было. Странно, что для нас оказалось свободное местечко.

А народ в ресторане закусывал, выпивал, громко разговаривал, и казалось, чего-то ждал. Ждал развлечений, это было видно по их внимательным взглядам бросаемых на небольшое возвышение, похожее на театральный помост в миниатюре, некую сцену. Но там было пусто и народ, узрев эту пустоту, возвращался к поглощению.

Неожиданно для меня откуда-то из-за спины вышел полный человек и, сверкая ослепительной улыбкой, с легким наклоном головы поздоровался:

— Здравствуйте, Василий Иванович, здравствуйте Михаил Дмитриевич, как поживаете? Как здоровье?

Я с удивлением посмотрел на подошедшего, напряг память. Было какое-то смутное, нехорошее воспоминание об этой гнусной роже.

— Спасибо, хорошо, — напряженно ответил я. — А как ваши дела э…, Яков Эдмундович?

— Неплохо, господа, очень неплохо, — он, не спрашивая разрешения, подсел к нам за столик. — Сегодня необычайно много посетителей.

— Отчего ж так?

Он еще ослепительнее сверкнул вычищенными зубами.

— По Костроме уже разнесся слух об вашем удивительном таланте. И все эти люди пришли лично лицезреть вас и приобщиться к вашему, без всякого сомнения, великому гению.

Мишка, глотая в этот момент ледяной квас, подавился и зашелся кашлем. Я непонимающе уставился на гнусную улыбающуюся рожу.

— Чего?

— Ну как же, Василий Иванович, всю неделю вы у нас тут под гитару исполняли романсы собственного сочинения. Народ был в восторге от вашей манеры исполнения. Такого у нас в губернии еще не слыхивали.

— Э-э, романсы? — только и выдавил я из себя. И тут же вспомнил как я с гитарой в руках орал прямо вот с этой сцены какие-то песни. Помню поили меня за это безмерно. Брр…, аж передернуло. — И что же