Направилась в дом, отец вышел из сарая следом за ней.

— Любава приезжала, — моя руки под рукомойником, бросил отец. — Что ж не зашла?

— Что ты обедал, пап?

— Щи вчерашние оставались. Винегрет настругал. Будешь?

— Спасибо, пап, не хочу.

— Так что у Любавы? Не все в порядке, что ль? Чего молчишь-то? Или с Танюшкой не так?

— С Танюшкой все в порядке.

— Да говори уж, что там. Все равно ведь узнаю. Не свои, так чужие скажут. Ну?

— Семен у нее загулял. Ушел к Сизовой, их продавщице.

— Эх! — Отец крякнул, взмахнул рукой, с горечью головой покачал. Он ничего не скажет, но теперь будет думать о старшей дочери, переживать.

На кухне отец загремел посудой. Полина выложила на стол гостинцы — пачку чая, лимон, печенье.

— Как Любава? — после паузы спросил он.

— Держится. Любава у нас молодец, ты же знаешь.

— И пусть не киснет! Подумаешь… Павлин! Если что, пусть скажет, я помогу…

Отец хорохорился. Полина копошилась в кухне, искоса наблюдая за отцом. В мыслях он бы — весь мир дочкам. А что он может? Да и кто может?

— Пап, — остановила его Полина, ругая себя за то, что так, без подготовки, вывалила на него эту новость. — Ты, главное, живи, пап. Ты не болей… — И почувствовала, что дрожит голос.

— А чё мне сделается? У меня режим, — стал заверять отец. — Я утром работаю — то в мастерской, то за скотиной, то снег чищу. А как же! А после обеда отдыхаю час. Это мне отдай! Потом — опять на воздухе. Ты за меня не переживай, дочка. Я еще побегаю…

Во дворе залаял Полкан, но не слишком уверенно, больше для порядка. Затопали чьи-то валенки на крыльце.

— Михалыч! Ты дома?

Соседка распахнула дверь, ввалилась в кухню — запыхавшаяся, как с пожара, валенки на босу ногу, голова без платка.

— Что стряслось, теть Нюр? — спросила Полина, хотя и так поняла: дядя Саня снова буянит.

— Михалыч! Ради Бога, пойдем к нам! Не знаю, что со своим делать.

— А что такое?

— Так ведь полон дом оленей у нас! Полон дом оленей, Михалыч!

— Оленей?

— Нуда! Неси, говорит, Нюра, ружье, оленей будем стрелять. У них, говорит, рога дорогие. И выгоняет их из избы-то, а они будто и не идут!

— Ты сядь, теть Нюр. — Полина подставила соседке табуретку. — Что он пил?

— Да я разве ж услежу? — горестно всплеснула руками соседка. — Может, самогон, а может, денатурку какую… Пойдем, Михалыч?

— Нет, Нюр. Я с оленями дела не имел никогда. С чертями — еще куда ни шло, а с оленями…

— Пап!

— Иду, иду…

Пришлось позвать еще двоих мужиков. Дядя Саня в одних трусах скакал по избе и отмахивался от «оленей».

— Дайте ружье, мужики! — умолял он, пока его пытались связать.

Потом, когда все же удалось прикрутить его ремнями к койке, он не унимался и молил выгнать из избы оленей. Плакал и повторял:

— Михалыч! Возьми у моей бабы ружье, убей хоть одного! Рога-то какие! А остальных выгони! Не хочу я, чтобы они тут… Кыш! Пшли отседова!

Мужики ушли, а Петр Михайлович остался. Он сделал все, как просил сосед, — ружье ему Нюра вынесла, — и охоту они изображали вполне натурально. Полинин отец «отстреливал» оленей, а Нюра выгоняла их веником. Успокоенный Саня затих, уснул, и под утро его развязали. Справиться с Саниной белой горячкой мог только сосед Михалыч, поскольку сам неоднократно попадал в ее ледяные лапы. И, как думалось Полине, однажды, во время приступа «белой», в ее немыслимом бреду, отец увидел что-то такое, что сильно его напугало. И он завязал резко и бесповоротно.

Вернувшись домой, Полина стала собираться в клуб. Она отметила, что и этот день был похож на сотни других, ничего в нем не случилось особенного. Был он длинным и неспешным, как длинна и неспешна сама зима в Завидове. Но с чего это ее сегодня все время тянуло на воспоминания и отчего сердце весь день как-то беспокойно вздрагивало, словно в предчувствии? И вдруг зрение подбросило ей разгадку. В окно увидела она навес над крыльцом и длинный ряд появившихся за день сосулек. Это весна передавала ей привет. Полина, не имея никакой особой на то причины, все же обрадовалась обычной смене времен.

Люба стремительно шагала к своему дому. Она и руками делала отмашку, опустив голову, словно такая позиция могла прибавить ей скорости. Она думала лишь об одном: чтобы никто из знакомых не встретился на ее пути и ни о чем не спросил. Разговаривать она не могла. Дойти бы до дома и успеть накапать в стакан валокордину. Сердце колотилось так, что ей казалось — сейчас оно не выдержит и она упадет, не дойдя до своего дома. Тогда люди в поселке станут говорить, что она умерла сразу после разговора с мужем и его любовницей.

Да уж… Повод посудачить она даст тогда превосходный. Люди справедливо обвинят Семена и Сизову, а ее, Любаву, станут жалеть… Но нет! Она не даст повода для жалости, не допустит, чтобы вездесущие соседи нашли ее лежащей лицом в снег. Достаточно того, что последний месяц ее отношения с мужем и без того стали темой для разговоров во всем райцентре.

Еще бы! В прошлом году отпраздновали серебряную свадьбу, три дня гуляли! А год спустя — разошлись. Есть о чем посудачить…

Любава толкнула калитку и вошла во двор, но поняла, что подняться в квартиру у нее не хватит сил. Ее одолела одышка. Это было непривычно и потому — испугало. Сердце вдруг ворохнулось посредине, за грудиной, как живое существо. Сжалось и распрямилось снова. Это длилось несколько секунд, но Любава успела перепугаться не на шутку. Никогда прежде не приходилось воспринимать сердце как что-то отдельное. Такое было впервые.

Она прислонилась к перилам крыльца и постояла, выравнивая дыхание. Нет, так нельзя. Ведь слышала не раз от сестры медицинские байки о том, как муж бросил жену, а та от горя начала пить, сошла с ума или высохла, как спичка. Полина не придумывала, она рассказывала только то, что случалось на самом деле. Любаве никогда не приходило в голову примерить ситуацию на себя. И пожалуйста, в один день дошла до такого состояния!

Но ведь они с Семеном были не просто парой. Они — команда. Они вместе карабкались из нищеты, вместе радовались каждой маленькой победе, каждому шагу на пути к успеху. Их мобилизовывали и сплачивали неудачи.

А как они радовались новой квартире в двухуровневом доме! Им удалось накопить денег и поменяться с доплатой. Теперь у них была огромная трехкомнатная квартира с просторной кухней-столовой на первом этаже, множеством кладовок, со своим двором, гаражом и баней. Живи и радуйся! Ведь пока дочку растили, приходилось ютиться в крошечной двушке холодного блочного дома, где на лестничной площадке вечно сохло чье-то белье, а по утрам все соседи отправлялись в сараи кормить скотину, дружно гремя ведрами. Выясняли отношения тут же, прямо на лестничной клетке, по утрам и ночью, не стесняясь в выражениях. Танюшка всегда просыпалась от шума и плакала.